Гарри Тюрк "Час мертвых глаз"

[Моргенштерн]

Томас Биндиг:
Все мечты умерли

Он надел черный костюм для конфирмации во второй раз. Впервые он надел его при конфирмации, и сейчас хоронили его отца.
Он стоял рядом с матерью и слышал ее рыдание. Он видел также заплаканные лица трех своих сестер. Все дети в семье, кроме него, были девочки. Маленькие, сопливые девчонки с косами. Ему никак не удавалось заплакать. Он вспомнил, что в народной школе, когда его били, он никогда не плакал никогда перед другими. Всегда только позже, когда его никто не видел.
Костюм был ему слишком тесен, но ему еще долго довелось бы носить его.
Отец его был мастером на резиновой фабрике, но теперь отца больше не был, и он стал самым старшим мужчиной в семье. Пока священник бормотал свою надгробную речь, Томас Биндиг размышлял, откуда он теперь должен будет брать деньги, чтобы платить за обучение в гимназии. И потом дома, когда он был один, он заплакал.
Было лето, класс каждый день после полудня встречался в открытой купальне. Каникулы только что начались. И в лицее тоже. Там была Сабина. Она забирала его почти каждый день, но он целую неделю каждый раз говорил ей: - Не сегодня, Сабина. Вероятно, на следующей неделе снова. Это был его траур. Он скоро снял черный костюм. В нем было слишком жарко, да и швы трещали.
Девочка Сабина носило голубое летнее платьице и туфли с пробковыми каблуками. Иногда, когда они встречались, она приносила ему банку сардин в масле или коробку печенья. Ее отец этим торговал. Они лежали рядом на траве газона у воды и пытались представить себе, как это было бы, если бы они были мужчиной и женщиной. Он педиатр, а она юрист. Но до этого было еще так долго. Один думал о другом, под горячим куполом неба, пока шумели дети, резвившиеся в детском бассейне, и пока музыка звучала из громкоговорителя. У них обоих была сильно загорелая кожа, и они выглядели здоровыми, и другие знали давно, что они неразлучны.
Но у жизни есть свои законы. Однажды он сказал Сабине: - Я все же должен начинать работать.
Мы не справимся иначе, нас ведь пятеро, а мать немного зарабатывает. Если я себе что-то подыщу, этого как раз хватит.
Девочка была светловолосой. У нее были очень темные, большие глаза. Она немного выделялась в этой купальне. У нее была грациозная походка и привычка во время ходьбы откидывать назад волосы.
Они устроили Биндига в городскую библиотеку. Он зарабатывал немного, но книги не были ему чужды. Через пару недель он уже советовал людям, что им брать, и были такие, которые хотели, чтобы их обслуживал именно он и даже уходили, чтобы вернуться позже, если он вдруг отсутствовал.
Когда отец Сабины купил автомобиль, Биндиг стал видеть ее реже. Она только кормила его обещаниями. Иногда он после работы шел мимо ее квартиры в надежде встретить ее. Но он не встречал ее. Он начал проводить свое время с Рильке. Иногда также с Гельдерлином.
Потом ему исполнилось семнадцать. Он накопил денег и позволил себе с Сабиной поездку в горный район на Везере. На ней было пестрое платье, которое прислал ей деверь из Парижа, а ему как раз удалось накопить себе денег на новый костюм. Но им не повезло, потому что местность, которую они выбрали для себя, кишела туристическими группами «гитлерюгенда», и они не могли пройти даже каких-то сто шагов, чтобы не натолкнуться на нескольких людей в форме, которые встречали или обгоняли их и смеялись над «воскресными слюнтяями».
У них обоих их членские билеты лежали дома, и прежде чем они подружились, они оба тоже, как и эти ребята в форме, носились по воскресеньям по лесам, разводили костры и ночевали в палатках, и они оба тоже знали наизусть те строфы, в которых говорилось, что каждый, кто станет на их пути, упадет под их кулаками. Но это было уже давно.
Наконец, они нашли вдали от Везера уединенную дорогу, на краю которой они отдыхали некоторое время.
- На следующей неделе я должен прибыть на медосмотр, - сказал он.
Она произнесла: - О… Это прозвучало испуганно. Потом она взяла соломинку и нервно ее сломала. – Ты пришлешь мне фотографию, когда тебя призовут? – спросила она.
Он прислал ей первую фотографию из лагеря трудовой повинности. Он пробыл там три месяца, и она прислала ему два письма. Потом была комиссия, и ее начальник сказал им: - Запишитесь добровольно в какие-то войска. Ваше преимущество в том, что вы тогда действительно попадете именно в эти войска. Если же вы будете ждать, пока вас призовут, то вам придется идти туда, куда вас засунут.
И тогда один из ВВС совершенно спокойно предложил им наилучшее продовольственное снабжение, самую интересную службу и лучшие возможности продвижения. Он говорил, что во всем Вермахте есть лишь единственный род войск, в котором мужчина мог бы доказать, что он действительно мужчина, и это парашютисты. Он еще довольно долго говорил об этом. Биндиг принял решение еще до того, как офицеры других родов войск объясняли, какие преимущества они могли бы предложить.
Он получал отпуск, но только на четырнадцать дней, так как они прямо в лагере засунули ему в руку повестку. Тогда он еще раз лежал рядом с Сабиной на траве, так же, как они часто лежали бок о бок.
- Жаль, что я как раз теперь должен уходить, - сказал он, - это было бы так хорошо. Я зарабатываю уже чуть-чуть побольше, и я уже так соскучился по тебе.
- Жаль, - сказала она, - да, жаль.
- Но я вернусь, - сказал он быстро, - я обязательно вернусь. Мы уже с этим справимся. В конце концов, нельзя же прятаться, когда вся Германия должна сражаться. Когда я вернусь, мы поженимся.
Он сказал это так, как будто не было ничего более само собой разумеющегося. Он сказал это совершенно серьезно, и он знал с уверенностью, что ей хватит терпения, чтобы дождаться его. Он видел, как она кивнула, и потом они еще долго сидели в каком-то кафе и слушали шлягеры на проигрывателе. Была суббота, но никто не танцевал. Танцевать было запрещено.

Они обучали его основательно. Они в течение первых недель так изматывали его мышцы, что ему, как и другим новобранцам, приходилось цепляться за перила лестницы, когда он поднимался вечером в свою комнату в казарме. Они учили его стрелять и водить машину, убивать любым оружием и при помощи любого предмета. Они учили его, как складывать парашют и как перевязывать рану, как отталкиваться, когда прыгаешь из двери самолета, и как устроить пожар, чтобы дюжина людей смогла погасить его только после длительных и тяжелых усилий. Вскоре он был полностью убежден, что ни один солдат во всем мире не был столь тщательно обучен, как они и что оружие, которое было у них, превосходило всякое другое оружие. Он слушал политические доклады о военных целях союзников и о гениальной стратегии Адольфа Гитлера. Вскоре он начал понимать, почему необходимы были отступления, и был полностью убежден, что где-то на родине, разумеется, втайне, создается оружие, которое будет в состоянии решить судьбу войны за считанные дни. С этим чувством он иногда по воскресеньям выходил из казармы, и он писал очень нежные письма Сабине. Она писала ему в ответ, и теперь тоже писала каждую неделю.
В день смотра, когда время подготовки новобранцев заканчивалось, Биндиг чувствовал себя очень хорошо, потому что они показали хороший результат, и теперь для них заканчивался строгий внутренний распорядок. Фронт привлекал их как освобождение, так как старики рассказывали, что на фронте основное занятие - это сон.
Ближе к вечеру, когда он готовился выйти из казармы, его вызвали к его унтер-офицеру. Тот спросил Биндига об его родном городе, и когда Биндиг назвал его, он кивнул и спросил дальше: - Есть ли у вас там еще кто-то?
- Конечно, - ответил Биндиг.
Унтер-офицер медленно объяснил ему: - Господин майор Брандт срочно должен поехать в этот город. Он тоже там живет. У нас нет под рукой водителя. Поэтому вы повезете господина майора. Прямо сейчас доложите ему.
Майор только коротко объяснил ему, что он должен познакомиться с машиной и быть готовым, когда его вызовут. Биндиг сделала пару кругов на машине по двору казармы. Это не представляло для него трудностей. Майор спросил его, когда они покидали казарму: - Вы знаете, куда мы едем?
- Так точно! – ответил Биндиг.
- И вы знаете, почему мы туда едем?
- Никак нет, господин майор.
- Вы не слушали радио. Вчера ночью этот город сильно пострадал от мощного авианалета. Я надеюсь, моя семья еще жива.
доверено делают и приготавливаются до востребования. Биндиг вез машину пару раз в кругу вокруг
- О..., - вырвалось у Биндига. Несколько секунд он ехал неуверенно, потому что думал о Сабине и совсем немного также о матери и сестрах.
Мать и братья и сестры.
Майор раньше был штудиенратом. Биндиг не успел еще познакомиться с ним как с учителем, потому что он теперь уже много лет был военным. Но Биндигу был знаком район на окраине города, где находилась вилла майора. Он даже вспомнил сам дом и нашел его, не спрашивая майора. Там все выглядело так, будто в городе ничего не произошло, и жена майора пригласила его в дом. Он попросил разрешения проведать своих родных, и майор разрешил ему воспользоваться машиной.
В некоторых местах города еще тлели пожары. Люди в смятении бежали по улицам. Это было раннее утро, ему пришлось много раз делать объезды, так как по некоторым улицам нельзя было проехать. Но он все же добрался до цели. Он проехал сначала мимо квартиры родителей, так как она лежала ближе всего. Когда он повернул на эту улицу, то невольно убрал ногу с педали газа и начал припоминать, где стоял дом. Люди только очень нехотя рассказывали ему. Но потом он узнал, что из подвала уже всех вынесли и трупы похоронили еще ночью. Торговец сигаретами на углу, лавка которого еще не была разрушена, взял его за плечо и затянул в свою лавку. Там он налил ему стакан коньяка и сказал по-отцовски: - Ничего не поделаешь, парень, ты не должен думать об этом так часто.
Биндиг оставил коньяк и помчался на машине дальше, мимо дымящихся руин и групп растерянных людей, к Сабине.
Дом с лавкой деликатесов, принадлежавший родителям Сабины, полностью сгорел. Его стены еще стояли, а с задней стороны стояла цепь саперов. Один или несколько из них находились, по-видимому, в подвале, потому что сапер, стоявший ближе всего к большому окну подвала, через дыру в стене принимал ведра, которые ему подавали снизу. Он передавал их дальше, и они путешествовали по цепочке, пока последний сапер одним сильным взмахом не высыпал их содержимое в грузовик.
Биндиг поспешил вокруг дома и пытался обнаружить что-то, что указывало на то, что Сабина еще жила. Он видел, что одна фугасная бомба пробила дом от пола до подвала, не взорвавшись. Ее оболочка лежала в темном подвале. Это был выгоревший заряд. Бомба была разбита снизу, и вместо того, чтобы взорваться, ее взрывчатка сгорела быстро и с высокой температурой. – Такое тоже бывает, - сказал равнодушно один из саперов, увидев бегавшего вокруг Биндига, - не беспокойся зря, дружище, люди сгорели. А кости все выглядят одинаково.
Снизу, из закопченной дыры, послышался голос: - Сбрось мне лопату вниз. Я не могу это засыпать в ведро!
В городе больше не было ничего, что мог бы искать Биндиг. И не было никого, с кем он хотел бы поговорить. Он вел машину по усеянным обломками улицам и лежал в траве где-то за виллами на окраине города так долго, пока не пришло время забирать майора.
Майор был весел и уверен. Такие авианалеты, как этот, повторялись редко. Его семья пережила войну, по крайней мере, ту, что приходила с воздуха.
Он, прищурив глаз, спросил Биндига: - Эти мазилы! Они хотели попасть в наши фабрики! Резиновую фабрику и автозавод, а куда они попали? В пару жалких жилых домов! Это не стоило того, что им пришлось лететь так много километров.
- Неужели они ошиблись на такое большое расстояние, господин майор? - спросил Биндиг. – Ведь заводы лежат довольно далеко за пределами города. И нет ничего проще узнать с воздуха, чем эти заводы.
- Бандиты! - проворчал майор. – Эти бандиты слишком боялись, чтобы целиться правильно! Все ли в порядке в вашей семье?
- Мертвы, - ответил Биндиг.
- Ох, - вырвалось у майора. Затем он сказал: - Я позабочусь о том, чтобы вы получили отпуск. Сразу, как только мы вернемся, я сделаю так, что вы получите отпуск. Мои соболезнования, мой мальчик, это очень жестокий удар для вас…
- Спасибо, - ответил Биндиг.
Он не взял отпуск, потому что не знал зачем. В городе не могло быть похорон и отдельных могил, потому что никто уже не знал, кто и где именно находился в той куче останков, которую захоронили.

Тогда последовало первое боевое задание. Биндиг теперь больше не думал, что война однажды закончится, и он снова сможет пойти домой. Для него каждый, против кого он боролся, был тем, кто убил Сабину, и это длилось так долго, пока он не познакомился поближе с Цадо и пока он не увидел так много трупов, что начал спрашивать себя, будет ли у всего этого когда-то конец. Где-то, в задней комнате кабачка, он впервые взял девушку. У нее были слабые, острые груди и сухое, напоминающее паука тело, но ему было все равно. Он взял ее, и позже он взял вдову, которая приглашала его выпить с ней кофе, и другую, муж которой пропал без вести, и еще одну блондинку, не вспоминая при этом о Сабине. Ее образ у него быстро поблек, как часто бывает, когда очень быстро проходит юношеская любовь. Воспоминания ушли, и он уже давно убивал не потому, как он воображал раньше, чтобы отомстить за смерть Сабины, а потому что он выучился этому как ремеслу. Иногда он с ностальгией вспоминал о своих книгах и своей библиотеке. Но эти воспоминания в промежутке между страхом смерти во время боевых операций и усталого, свинцового сна после возвращения были блеклыми и бессильными. Они рассеивались, как и воспоминания о Сабине. И еще тут был Тимм. – Сделайте с вашими бабами еще раз все правильно, - говорил Тимм, - завтра ночью мы прыгаем.

Они квартировали в деревне, где еще были женщины. Иногда они в своей квартире, где жили впятером, имели все вместе одну женщину или двух. Иногда это были мать с дочкой, и они при этом даже не выключали свет. Женщины в таких деревнях привыкли к этому, и они приходили к солдатам, потому что знали, что в багаже солдат еще был голландский яичный ликер и трофейные американские сигареты. Они знали, что солдаты получали шоколад, и дольки сушеных бананов, и сахар. И некоторые из них, которые раньше были на Западе, в своей выкладке хранили даже шелковые платки.
- Вот это и есть то, ради чего мы воюем! – говорил Цадо. – Это и шнапс – вот цели войны, малыш. Мы подыхаем ради хорошего дела.
Биндиг ответил ему: - Речь не о том, за что мы воюем, а о том, что станет с Германией.
Цадо ухмыльнулся, а потом хлопнул Биндига по плечу: - Вот именно, малыш! – сказал он. – Как раз это они и мне рассказывали. Но только вот я в это не поверил, а с тех пор, как я познакомился с Тиммом, я совершенно точно знаю, что это неправда.
- Ты не знаешь, что они с тобой сделают, когда они это услышат.
Цадо печально кивнул. – Это так. Будь осторожен, ты не знаешь, что они тебе устроят, когда увидят, что у тебя на плечах голова, а не брюква. Вот что станет с Германией. И я постепенно желаю себе, чтобы мы проиграли войну только потому, чтобы этого с Германией не стало. Чтобы это прекратилось.
Они садились в самолеты, и они покидали их темными ночами и прыгали в неизвестность. Потом они лежали, как тогда, за кустами, через которые пробивался лунный свет, и Цадо сказал, когда он медленно привязывал пистолет на запястье: - Мы не знаем и половины об этом мире. Мы лежим здесь, и через полчаса вон тот часовой, который стоит там впереди под каштаном, возможно, застрелит нас. Потом мы сгнием тут со всеми нашими надеждами и мечтами, а дома в то же самое время господа начальнички будут помогать своим бабам надевать жемчужные ожерелья на шее, а господа директора на своих «Майбахах» поедут кататься на лыжах в Гармиш-Партенкирхен, и им совершенно наплевать на то, что здесь происходит. Самое большее, они будут на своих заводиках клепать противогазные коробки вместо кастрюль. И за противогазные коробки лучше платят, я тебе,ручаюсь так как иначе война давно закончилась бы.
Тимм и другие были далеко позади. Они ждали, пока Цадо и Биндиг уберут часового, чтобы дорога для них стала свободна.
- Может быть, все это было совсем не нужно…, - сказал Биндиг.
Цадо взял в руку нож-стропорез и сказал: - У него на голове только кепи, не каска. Так они чертовски хорошо слышат. Будь внимателен. Когда я подниму руку над головой, подходи. Потом мы его оттащим вон туда между кустами…

Однажды они сидели в бронетранспортере с передвижной радиостанцией, когда они уже дислоцировались в Хазельгартене, и слушал радио, которое передавало новости и комментарии. Они оба сидели рядом. Цадо сдвинул свои наушники и ухмыльнулся: - Это передача с другой стороны. Будь осторожен, чтобы никто вдруг не заглянул!
Позже Биндиг покачал головой и сказал: - Это просто невероятно, что они говорят. Правда ли это?
- Похоже, что правда, - ответил Цадо.
- И если правда, почему никогда ни один человек не подошел ко мне тогда и не говорил со мной об этом. Почему нет?
- Ты спрашиваешь так, как будто ко мне кто-то подходил, - ответил Цадо, - но и ко мне тоже никто не подходил. Это не его вина, и не твоя. Людей, которые действительно говорили, что происходит, они отправили в Аушвиц. В Аушвице нет радио, которое мы могли бы слушать. Тот, кто свободен, тот молчит. Очень многие за счет своего молчания сохранили себе жизнь. Ты хочешь поставить им это в вину?
- Нет. Но этот мужчина на радио говорил так, как будто он ставил мне в вину то, что я солдат.
- Не совсем так. Он призывал тебя перебежать на их сторону.
- Это почти одно и то же.
- Если ты так думаешь, - сказал тихо Цадо.
Биндиг зажег сигарету. Он сдвинул так же, как и Цадо, один наушник. Из другого в ухо звучала музыка. Это были немецкие песни.
- Но я не люблю прислушиваться к советам таких людей, которых я не знаю и даже никогда не видел. Откуда мне знать, может быть, это люди, которые говорят так только, чтобы зарабатывать деньги? Потому я не люблю прислушиваться к ним, - сказал Биндиг.
Цадо кивнул. Он подпер голову руками и сказал, не глядя на Биндига: - Это так. Мы не слушаем тех, с кем мы не знакомы. Но мы слушаем тех¸ кого мы знаем. Слушаем Тимма. Никто из нас не знает, правильно это или нет. Мы делаем то, что нам приказывают. Если нам доведется пережить это, то, возможно, найдется кто-то, кто спросит нас, почему это было так, но мы даже не сможем ему дать никакой ответ.
- Нет, сможем! – сказал Биндиг. – Мы ответим, что каждый человек делает то, чему его научили и что он считает правильным.
- Вот именно, - сказал Цадо. – Нас научили чертовски неприятным вещам. И нас однажды спросят, неужели у нас не было ни глаз, ни ушей, ни сердца. Или, может быть, мы во время получения обмундирования в цейхгаузе закрыли на это глаза, как и другие.
- Если мы переживем. Если мы выберемся…
- Да, тогда. И если мы поверим этому человеку в радио и во время следующей операции исчезнем или перебежим, тогда они нас тоже спросят об этом, только немножко раньше, чем другие. И что тогда ты им ответишь?
- Не знаю, - медленно сказал Биндиг, - я совсем иначе представлял себе всю свою жизнь. Началось с того, что они мою девушку…
- Нет, - быстро произнес Цадо, - это началось с того, что Гитлер объявил войну. Я точно помню этот день. У меня болело горло, и все остальные, кто лежал со мной в бараке, напились до чертиков. Но даже не тогда это началось, если посмотреть точнее, а намного раньше. И уж точно не тогда, когда прилетели самолеты.
- Я это все представлял себе совсем иначе. И войну тоже. Но теперь я сердцем не с этим, только с руками. И с головой.
Музыка в наушниках продолжалась непрерывно. Это был концерт без перерыва. Немецкая музыка. Однажды голос произнес между тем: - Заканчивайте, товарищи! Дома ваши жены ждут вас. Покончите с войной, тогда вы смогли бы поехать домой, к вашим женам…
Цадо сказал рассеянно: - Нашим женам... Тут я вспомнил о тех двоих, которые были вчера у нас в нашей квартире. Одна говорила, с тех пор как мы здесь находимся, она делает это только лишь ради шоколада. У нее трое детей. Смирился бы ты с этим в ней?
- Все вышло совсем по-другому, - сказал Биндиг медленно, - не так, как представлялось, не так, как мы мечтали.
- Наши мечты? - Цадо устало снял наушники, и они висели на ручке настройки радиостанции. - Мы все однажды мечтали. И теперь мы сидим здесь, и мы трусы. Мы настолько трусливы, что даже сами не признаемся себе, какие же мы трусы. О чем мы все только не мечтали. Но мечты умерли, малыш. И мы тоже умрем. Тогда Тимм напишет домой, что мы были героями. Или Альф сделает это.

Проходило время. Они залезали в самолеты и скользили под куполами парашютов к земле. Они возвращались и пили, и спали, и там были женщины и Тимм, который иногда проходил по квартирам.
- Вы скучаете, или как? У вас руки чешутся, Биндиг, а? Прикончить одного? Наделать трупов? Подождите, скоро снова начнется!
И беседы в темноте. О последней женщине одного и о первой другого. Были ли бордели в Голландии лучше борделей во Франции, и что нужно сделать с женой, если заметят, что у нее был другой. И метод, чтобы сварить из голландского джина пригодную для питья бурду. С медом и корицей. И кому повезет, пожалуй, с девушками из театральной группы, которая приедет завтра?
- Там есть такие куколки..., - говорил один спросонья.
Беспокойные ночи, когда сон очень легкий и как зеркало, из которого смотрят глаза мертвецов. Когда приходят сны и крики, от которых просыпаешься, покрытый потом, в замешательстве. А потом часы, в которые бодрствуешь и видишь глаза мертвецов, хочешь ты их видеть или нет. Утром при построении глупое лицо Альфа и запах кожи и пота, и вдали на востоке гул орудий.

Следующей ночью они снова к востоку от этого гула. На этот раз их много. Они атакуют склад боеприпасов, один из маленьких, которые лежат далеко от главных дорог и часовые которых не очень многочисленны. Там ров и немного колючей проволоки. Они лежат в засаде у кромки кустов, и там стоит внешний часовой, о котором они знают, что его сменят через четверть часа. Тогда он пойдет домой, и следующий начнет свою службу. Она продолжается два часа. Эти два часа надежны; в эти два часа никто не спросит о том, жив ли еще часовой. В эти два часа они убьют его, и они распространятся по складу как легион, который приходит из ада. Никто не останется в живых. Только мертвецы. Склада больше не будет, если они напали на него.
Но война будет продолжаться, думает Биндиг. Ничего не изменится, так как этот ничтожный склад так смешно незначителен для армии в меховых шапках, что она едва ли почувствует его потерю.
Тимм с ними. Тимм всегда с ними. Он смотрит на часы, и тогда он поднимает руку. Все происходит быстро, так как это не может продолжаться очень долго, если они хотят спастись. Биндиг бежит рядом с Цадо, когда они исчезают в лесу, пыхтя, с зачерненными лицами, пистолеты-пулеметы с наполовину отстрелянными магазинами в руках. Они бегут рядом, когда за ними взрываются подрывные заряды и разрывают штапеля боеприпасов. Это адский концерт. Небо на долгие секунды ярко освещено, пока этот свет не сменится красноватым отблеском пожара, разрушающего последние останки того, что когда-то было складом боеприпасов. Они пробегают мимо Тимма, который идет последним, чтобы подогнать отстающих.
Есть одна песня, которую они поют иногда. О тех, которые были в Испании как легионеры. Тимм, позволяющий им пробегать мимо себя, стоит с зачерненным лицом, пистолет-пулемет в черных руках, на краю лесной дороги. Он стоит, наполовину согнувшись вперед, как бы готовый прыгнуть, еще разгоряченный от атаки. - Вперед, легионеры! - кричит он им, ухмыляясь. С той ухмылкой, которая является одновременно признательностью и собственным удовлетворением. Он кричит им рефрен песни. Он иногда делает это.
- Мы уже легион..., - говорит Биндиг, сильно дыша, когда они продолжают двигаться дальше, уже шагом.
Все рассчитано с точностью до минуты, как всегда. Их шанс в том, чтобы с точностью до минуты быть на месте старта самолета. Если они не успеют, то машина улетит домой. Тогда преследователи, которые как раз отправляются за ними, пойдут по их следу.
- Легион..., - говорит Цадо. Он забрасывает пистолет-пулемет через плечо.
- Это мы. Мы проклятый адский легион. Тот, который приходит из ночи и который оставляет ад после себя.
Они возвращаются в Хазельгартен. Через несколько дней Биндиг впервые говорит Цадо: - Там эта женщина на одиноком хуторе за деревней... особенная женщина...
Они пусты. Они обессилены, как всегда, когда они возвращаются. Они усталые, и все же не спят. Когда они спят, они не находят покоя во сне. Они играют в карты и пьют. Пишут письма домой или невестам. Ходят к женщинам, которые слоняются в окрестностях, или приводят их на квартиры.
- Особенная женщина? - повторяет Цадо сонно. - Она кажется тебе особенной, потому что она не спит ради шоколада с нами, даже с Альфом. Она - действительно особенная женщина, но, собственно, она вовсе не такая особенная, ты только представляешь ее себе такой...

Теперь он уже два дня в комнате. Рана в голове еще болит, но боль больше не такая невыносимая. Рана затягивается. Он много спал. В комнате темно, но она такая, какой была раньше. Только Варасин здесь. Он хорошо выглядит в форме. И у него другое лицо. Это больше не ухмыляющийся слабоумный, глухонемой. И это больше не тот мужчина, которого бил Биндиг.
- Теперь я приготовлю что-то поесть, - говорит Анна. Она накинула платок на плечи, как будто она замерзла. Она завязывает его на груди, когда покидает комнату. Она оставляет мужчин в одиночестве. Она знает, что может оставить Варасина и Биндига один на один.
У Биндига ясная голова. Он все еще немного оглушенный, с помутнением сознания, но он уже может думать. При этом он не делает ошибок. Он знает, что через некоторое время будет снова абсолютно здоров. Это, с одной стороны, придает ему уверенность, а с другой – ставит ему массу загадок. Он лежит на кровати и курит – сигареты Варасина. Такие, с длинными бумажными мундштуками. Их нельзя докурить до конца, иначе обожжешь себе язык. И бумажные мундштуки нельзя сплющить. Он видит лицо Варасина, потом он медленно говорит: - Я в такой ситуации, которая точь-в-точь такая же, в какой находились вы совсем недавно. А вы в такой же ситуации, в которой я был тогда. Непростое дело…
Прошло некоторое время, прежде чем Варасин что-то отвечает. Он затягивается своей сигаретой и следит за дымом, который на пару секунд виден в полумраке, проникающем через окно.
- Это простое дело, - говорит потом Варасин. – Оно совсем несложное. И совсем не такое, как то, о котором вы говорите. Для вас война окончена, еще до того, как ваша армия потерпит окончательное поражение. Вы спасли свою жизнь. В плену у вас будет возможность подумать, как вы в будущем сможете лучше воспользоваться своей жизнью. Когда война закончится, и вы вернетесь назад, вы будете знать кое-что, что раньше было вам неизвестно. Это совсем простое дело для вас. Вам повезло.
Биндиг улыбается. Он знает это. Варасин говорит об этом в первый раз, но это витало в воздухе с того момента, когда они снова встретились два дня назад.
- Простое дело? – спрашивает он с улыбкой. – Вы забыли, что вы офицер. Что случится в вашей армии с людьми, которые не выдадут немца, спрятавшегося у них поблизости? Что случится с офицером, который, так сказать, укрывает его, вместо того, чтобы доложить о нем своему командиру?
- А разве я это делаю? – отвечает Варасин вопросом на вопрос.
Биндиг опирается на локти. Он видит только очертания русского. Время от времени, когда Варасин затягивается сигаретой, его лицо на секунду освещается красноватым светом. – Послушайте, - говорит Биндиг, - будем откровенны. Вы получили бы орден, если бы застрелили меня, когда я сюда пришел. Но вы не могли это сделать, потому что тут была Анна, и вы были ей обязаны. А теперь подумайте, что можно сделать, потому что вы, естественно, знаете, что стоит на карте для вас, если меня здесь обнаружат, потому что станет известно, что вы время от времени посещаете Анну. Но вы уже не можете так просто пойти к вашему командиру и привести меня, потому что вас спросят, почему вы не сделали этого уже давно. Что произойдет при этом с Анной, я не должен вам объяснять. Вы до конца своей жизни больше не избавились бы от мысли, что вы выдали человека, который однажды спас вам жизнь. Вот в чем дело. Не все так просто, как вы видите.

Они слышали, как Анна идет через прихожую и гремит посудой. Она шла в хлев, чтобы накормить скот. Варасин потушил свою сигарету. Потом он сказал задумчиво: - Я думаю, вы совершаете ошибку. Вы ошибаетесь, потому что не знаете, что наша армия не такая, как та, в которой вы воевали. Поэтому вам непонятно, к примеру, что мне не стоит бояться ответить за то, что я делал. Ничего не случится ни со мной, ни с Анной. Ничего не случится и с вами тоже, если вы окажетесь в плену. Вы будете там работать до конца войны и при этом выучите то, что вам до сих пор запрещали учить. Я должен вам это сказать, иначе у вас будут неверные представления о вашей нынешней ситуации.
Довольно долго было тихо. Биндиг откинулся назад на спину и молчал. Он предчувствовал, что Варасин скажет что-то подобное. Он боялся этого, но это не казалось ему действительно возможным. Теперь это было произнесено четко. Ни от чего нельзя было отказаться.
- Вы очень уверены, что касается ваших комиссаров..., - тихо сказал он. – Уверены ли вы, что вы сами не ошибаетесь?
Тут Варасину пришлось подумать, что сказал бы Балашов, если бы Варасин стоял перед ним и начал бы все ему объяснять. Коренастый, охающий Балашов сидел бы очень тихо и слушал бы, когда Варасин признавал бы то, о чем раньше умолчал. Он смотрел бы на него и взгляд его маленьких, подвижных глаз бродил бы по лицу Варасина. Он сильно чесал бы голову и искал бы в карманах спички для своей сигареты. Он качал бы головой как человек, который не понимает точно, что ему говорят.
- Я уверен, что не ошибаюсь, - сказал Варасин. - Я могу очень хорошо понять ваше положение. Я немного знаю тот дух, в котором вы воспитывались. Я, по крайней мере, думаю, что знаю его теперь лучше, чем раньше. Я хотел бы помочь вам преодолеть это воспитание. Но я должен лишить вас иллюзий, которые у вас есть. Не думайте, что вы видите перед собой человека, который находится в затруднительном положении. То, что я делал или не делал в течение последних двух дней, происходило в меньшей мере ради меня. Это происходило ради вас. Но это ничего не меняет в вашем будущем. Красная армия будет обращаться с вами как с любым другим пленным и даст вам возможность начать жизнь сначала. Мне не нужно особенно заверять в этом вас. Это наш принцип по отношению к солдатам вашей армии, которые сражались и не совершали убийств.
- Сражались? – спросил Биндиг. - Если ваши комиссары допросят меня, то они узнают, как мы сражались. Они также узнают, в какой форме я пришел сюда.
- Вы не боялись делать все то, что вам приказывали, - сказал Варасин, - но вы боитесь отвечать за это.
Спичка вспыхнула. Потом Биндиг сказал, выпуская сигаретный дым к потолку: - Что сделали бы вы, если бы вы завтра или послезавтра пришли сюда, и больше не нашли меня? Что бы вы тогда сделали?
Варасин ответил, не раздумывая: - Мы послали бы группу, чтобы найти вас. И я командовал бы этой группой.
- И вы стреляли бы в меня, если бы столкнулись со мной лицом к лицу?
- Я убил бы вас, если бы вы оказали сопротивление.
- Я этого ждал, - сказал Биндиг, - но зачем тогда столько хлопот из-за меня, чтобы заманить меня в плен?
- Потому что я думаю, что знаю вас, - сказал медленно Варасин, подчеркивая каждое слово, - и потому что я думаю, что нужно помочь не только вам, но и множеству немецких солдат вашего возраста, чтобы они поняли, ради чего они использовали свое мужество и свое здоровье, и что из всего этого вышло. Нужно помочь многим понять правду и с этой правдой жизнь по-новому. И вам тоже. Это стоит того, и это необходимо. Мы верим в это. Так как не вы вызвали фашизм в Германии. Вы только были воспитаны им, и вы воевали за него. Он разрушил вашу жизнь, в то время как он послал вас разрушать нашу жизнь. Будет видно, в состоянии ли вы понять правду. Если вы фашист, с вами будут обращаться как с фашистом. Если же вы человек, у которого есть воля сделать это в будущем лучше, тогда вам дадут для этого все возможности.
Сигарета загорелась и осветила лицо Биндига. Он говорил тихо, когда снаружи в прихожей снова прошла Анна, которая возвращалась из хлева.
- Вы говорите это, не зная, закончится ли война тем, что вы войдете в Берлин или же мы в Москву?
Варасин встал и подошел к окну. Он вытащил новую сигарету и засунул ее между губами. После того, как он зажег ее, он довольно долго стоял у окна и смотрел наружу. Снег покрывал землю как ковер. На ветвях фруктовых деревьев в саду Анны лежали тяжелые комья белых кристаллов. Похолодало, и ночь была звездной.
Варасин думал о Балашове. Он слышал, как Анна открыла дверь кухни.
- У вас есть еще время подумать, - сказал он Биндигу,- подумайте хорошенько. Тот путь, которую я вам описал, служит для того, чтобы спасти вашу жизнь и гарантировать вам будущее. Вероятно, также и будущее Анны, я думаю. Потому что мы войдем в Берлин и искореним фашизм. Если бы у вас был случай увидеть нашу армию, вы ни на мгновение не сомневались бы в этом. Я приду завтра вечером. До этого времени вы примете решение.
В двери стояла Анна. Она держала посуду в обеих руках и говорила: - Геогий, на подоконнике стоит свеча. Зажгите ее, и натяните одеяло перед последними двумя целыми стеклами...

[Моргенштерн]

Час волков

Когда Тимм приподнял голову на нескольких сантиметров, он смог увидеть, как Цадо пробирался к мельнице. Там был ров, на краю которого стоял ряд кустов. Кусты перехватывали снег и нагромоздили сугробы, за которыми мог скрыться Цадо. Тимм видел его неясно, потому что Цадо все еще был в белой маскировочной накидке, и грязная белизна накидки порой полностью сливалась со снегом рва.
Это была дальняя дорога, но Цадо непрерывно полз вперед. Казалось, он вообще не знал усталости. Они теперь были в пути уже два дня, ничего не спали и не ели, но по Цадо ничего нельзя было заметить кроме обросшего бородой лица.
Когда Тимм поднимался, чтобы лучше наблюдать за тем, как Цадо полз вперед, его плечо снова пронзила боль. Левая рука Тимма висела на петле, которую Цадо связал из полоски белой накидки. Тимм старался не двигать ею, потому что знал, что тогда боль станет невыносимой. Если я не доберусь до лазарета самое позднее завтра, думал он, тогда в ране начнется гангрена. Это конец. Он поджал ноги ближе к телу и расположился немного поудобнее. У него еще был пистолет-пулемет, и он мог, в крайнем случае, стрелять из него одной рукой. Он положил ее в развилку веток перед собой и вспомнил о том, как танки появились на дровяном складе.
С подрывом все вышло не так быстро, как было предусмотрено. Сначала им пришлось искать человека, который сидел у «адской машинки». Они нашли его сидевшим за пнем со спущенными штанами и погнали к подрывному механизму. Но кто-то из других повредил один из кабелей, и подрывной механизм не функционировал. Мужчина подвязывал себе брюки и побежал к дровяному складу, в то время как другие спрятались в лесу, и Тимм отдал приказ, что каждый должен спасаться поодиночке и пересекать фронт пешком. Потом он сам присел на корточки у подрывного механизма и пару раз безуспешно крутил ручку в то время, как солдат на складе все еще искал разрыв кабеля. Он нашел его как раз в тот момент, когда Цадо бежал по опушке. Он появился с лесной дороги, оттуда, где они вытаскивали водителей из машин, и Тимм закричал ему. На дороге были слышны шумы танков.
Цадо упал рядом с Тиммом, и Тимм быстро сказал: - Ну, вперед! Постарайся прорваться! Но именно в это мгновение солдат на дровяном складе приложил оба конца разорванного провода друг к другу, чтобы снова их связать. Он не знал, что рычаг подрывного механизма был включен. Взрыв подбросил его в воздух и разорвал его, еще до того, как он был в нескольких метрах над землей.
Взрывная волна ударила Тимма головой об ствол и отбросила наполовину оглушенного Цадо в подлесок. Когда оба снова пришли в себя, первый танк появился на дровяном складе и выпустил очередь из своего пулемета по находившейся напротив них опушке леса. Тимм прижал руку к плечу, когда он был ранен, и, спотыкаясь, двинулся дальше в тени деревьев. Всегда за Цадо и всегда по внешнему краю поляны, на которой находился дровяной склад, пока он не был сзади за танками, на дороге, в нескольких сотнях метров по ту сторону развилки лесной дороги. Он видел завязнувшие следы на улице и видел далеко перед собой, как исчезает тень Цадо. За ним был пожар и треск из оружия спешившихся с танков солдат, которые прочесывали лес. Он слышал очереди пистолетов-пулеметов и тихое стрекотание, когда пули летели в его направлении. Между ними взрывы ручных гранат и слова приказов, свистки взводных командиров. Потом он услышал выстрел танковой пушки и увидел, что дорога перед ним была свободна. Он подумал: ты еще можешь пробежать по этой дороге, а потом исчезнуть сбоку. Это шанс! И он побежал.
Скоро он заметил, как стрельба позади него становится все тише, но одновременно он чувствовал, как усиливалась боль в расколотой кости. Когда он пробежал некоторое время, то был вынужден перейти к более медленному шагу, и отныне больше не мог заставить себя бежать. Как только он пытался пойти быстрее, он прикусывал губу от боли. Он больше не видел Цадо перед собой. Но Цадо его видел.
Цадо сидел в еловом густом кустарнике и наблюдал, как Тимм с уже не уверенными шагами подходил к нему. Когда Тимм проходил мимо него, Цадо его окликнул. Они ползли друг за другом дальше в густой кустарник и скоро были вне пределов слышимости дороги. Они двигались очень медленно, но, пыхтя, ползли дальше, пока больше не могли слышать никакого звука, ни выстрелов на дровяном складе, ни машин, проезжавших по дороге.
Тогда Цадо сказал: - Я думаю, мы оторвались от них.
Тимм опустился, тяжело дыша, прислонившись спиной к ели.
- Было время, - выдавил он. - Хватило еще точно до сих пор.
Цадо потянулся за фляжкой с коньяком в кармане на колене. Он выпил и подал фляжку Тимму. При этом он немного склонился к нему и увидел, что унтер-офицер ранен.
Когда он перевязал его, то сделал следующий глоток и сказал: - Если бы я знал это, то я позволил бы тебе пробежать мимо. Ничего не получится, если попытаться удрать вместе с полуинвалидом. Тимм посмотрел на него, но ничего не сказал. Они сидели и внимательно слушали, ожидая, пока биение их сердец успокоится.
- В этом направлении они вообще не пошли, - медленно сказал Тимм, после того, как он долгое время молчал, - они не считались с тем, что кто-то побежит вокруг дровяного склада к дороге. Я думаю, теперь у них постепенно будут все…
Это звучало напугано. Как будто он боялся, что поиск распространится и на место, где они скрывались.
- Все, кроме Тимма и Цадо, - проворчал Цадо. – Как вообще такое могло произойти? Какой идиот в этом виноват? Он покачал головой, когда услышал, что произошло.
Некоторое время было тихо. Они оба прислушивались, но вокруг ничего не было слышно. Потом Цадо смел снег со ствола своего пистолета-пулемета и задумчиво сказал: - Биндиг был не с той стороны дороги?
Тимм кивнул.
- Я все еще не могу себе представить, что они поймали его..., - сказал Цадо.
- Мы можем покурить? - спросил Тимм. Цадо безразлично пожал плечами. При этом он сказал: - Они поймают нас и так, так, все равно, курим мы или нет. Он вытащил сигарету и зажег ее. Протягивая горящую спичку Тимму, он спросил: - Ты еще сможешь идти?
- Да, смогу.
- Как долго?
- Пока не упаду, - ответил Тимм, - здесь, во всяком случае, я не останусь.
Цадо вынул свою карту из сумки. Он раскрыл ее и возил пальцем по бумаге. Он не мог прочесть букв, потому что сквозь плотно заваленные снегом ветки падал только слабый лунный свет.
- И когда ты упадешь? – спросил он равнодушно. – Нам нужно идти три дня, пока не доберемся до близости фронта.
Он искал на карте, и при этом он низко склонялся над бумагой, чтобы читать лучше. Наконец, он нашел дорогу, и тогда он прикинул, как далеко они уже прошли на запад. Он заметил, что его пальцы, которые держали карту, дрожали. Но он заставлял себя не думать, что произошло на дровяном складе, и что патруль ежеминутно мог прочесать эту часть леса. Он искал так долго, пока не подумал, что ориентируется, и при этом одновременно обнаружил, что был путь для побега, который казался в некоторой степени перспективным. Но он был долгим, и кто знает, как долго продержится Тимм?
Этот Тимм, думал он, его нужно убить доской от забора, иначе он никогда не умрет. Когда мы вернемся, не будет никого кроме меня, кто знал его с самого начала. Но вернемся ли мы? Он прищурил глаза и пристально вглядывался в карту. Эта проклятая страна, думал он, здесь слишком много укромных углов. Для нас, но и для других тоже. И в каждом из этих укромных уголков прячется что-то другое. Там склад боеприпасов, там автопарк, тут танки и там «сталинские органы». Здесь уже больше позиций, чем деревьев. И мы хотим пройти вдвоем. У этого дела нет видов на успех. Но мы должны попытаться. Нам ничего другого не остается.
- Ну! - сказал он Тимму сурово. – Вставай, нам пора идти дальше. Здесь через полчаса будет кишеть патрулями!
Тимм держался неожиданно хорошо. Он старался, чтобы по нему не было видно, как тяжело ему было бежать. Но Цадо иногда видел, как он закусил губы зубами. Цадо прокладывал путь, и они крались из леса на запад. К утру они достигли заросшей кустами равнины, на котором только на очень большом расстоянии друг от друга находилось несколько групп деревьев. Цадо всматривался в рассвет и пытался узнать, были ли люди на территории перед ними. Никого не был видно, и никаких звуков не было слышно. Снег перед ними был девственно неприкосновенен, но они не могли смотреть далеко.
- Пойдем..., - предложил Тимм.
Цадо удержал его. У этой равнины были свои коварства, и они показались бы только, если бы было достаточно светло, чтобы распознать все.
- Я нехорошо себя чувствую, - сказал Цадо и посмотрел на коричневую шинель, выглядывавшую из-под белой накидки. – Нехорошо мне в этой одежде. Я больше не чувствую себя солдатом.
- Но это стоило им полудюжины машин, - возразил Тимм, - и это тоже кое-что значит.
Цадо довольно долго смотрел прямо перед собой, как будто искал что-то в утренней дыме. Потом он сказал: - Неужели ты до сих пор всерьез считаешь, что это им хоть как-то навредит? Что это их сдержит?
- Это вносит неразбериху в их систему, - сказал Тимм. - Это была не лучшая наша операция. Она была недостаточно хорошо подготовлена.
- Я не знаю, - сказал Цадо, сомневаюсь, - только ли в подготовке была причина. Я думаю, весь этот способ ведения войны уже не имеет ничего общего с войной, и, кроме того, он безнадежен. Вот в чем дело.
Тимм зажег себе сигарету. Он настолько устал, что он в любой момент мог свалиться с ног. Он чувствовал, что из раны вылилось много крови. Из-за крови его нижнее белье покрылось твердой коркой, которая сейчас его царапала. С кровью, казалось, вылилась и энергия из его тела. Он затянулся сигаретой, и устало сказал Цадо: - Не болтай так много всякой чепухи. Когда мы будем дома, тебе не захочется об этом вспоминать. Давай мы сначала доберемся туда, потом ты увидишь, что будет дальше. Весной мы все, что противостоит нам, перемелем на фарш для концлагерей.
Солнце очень медленно поднималось над горизонтом на востоке. Оба мужчины не могли видеть его, но они обнаруживали слабый свет, который мелькала над землей, бледное мерцание утра на снегу. Равнина простиралась широко перед ними. Ничего, кроме покрытой толстым слоем снега земли с кустами. Дальше за ней снова были озера, но их нельзя было распознать. Цадо поднялся и долго внимательно изучал территорию. Ни одна деталь не ускользнула от его глаз, но на этой равнине не было ничего, что могло бы угрожать обоим солдатам. Она находилась вдали от путей сообщения, и деревни не были рассыпаны тут очень плотно.
- Пошли, - сказал Цадо, - не будет тут болтать о весне. Теперь нам придется пару часов идти без всякого укрытия. Держи глаза открытыми.

Это было два дня назад. Цадо больше не мог точно вспомнить об этом, потому что быстро забыл, что происходило в эти преисполненные страха часы. Он не обращал на это внимание, он только с невероятной энергией зверя стремился вперед, следуя единственной мысли, чтобы попасть за передний край обороны, чтобы перенести все. Тимм знал, что без Цадо он никогда не сможет перейти за линии Красной армии.
Это понимание придавало ему силы, которых хватало, чтобы тащиться вперед километр за километром, все время за Цадо, который шел впереди, как волк по следу, подозрительно наблюдая за всем вокруг.
Цадо увидел сразу, что на мельнице никого нет. У нее с одной стороны были выбитые пустые дыры вместо окон. Несколько снарядов попали в нее. Похоже, что их выпустили пушки танков, проезжавших мимо и на всякий случай выстреливших в нее пару раз. Цадо увидел стайку ворон, сидевших в снегу за мельницей. Он наблюдал за ними довольно долго, потом пополз дальше, последние несколько метров в едва заметном под снегом рву. Вороны по-прежнему сидели на снежном поле. Они знали, что в мельнице не жил никто, кто мог бы вспугнуть их, и они не замечали подкрадывающегося солдата. Цадо пересекал площадь перед мельницей, низко согнувшись, с готовым к стрельбе пистолетом-пулеметом, двигаясь вперед, как кошка. Его глаза обыскивали каменную стену, но не нашли никакого отверстия, через которое за ним кто-то наблюдал бы. Он не полагался на Тимма, который лежал за кустами и прикрывал его. Он доверял только своим собственным глазам, своему инстинкту, так как Тимм больше не мог твердо стоять на ногах. Тимм был без энергии, он шатался последние километры за Цадо, который шел вперед сурово, беспощадно. Здесь у мельницы Тимм был близок к полному обессиливанию. У него давно гангрена в ране, думал Цадо, но с этим ничего нельзя сделать. Можно тащить его с собой только лишь до тех пор, пока его ноги несут, и когда он не сможет идти дальше, его придется бросить.
Здесь не может быть никакого другого соображения, здесь должен спасаться тот, у кого еще есть силы для этого. Тот, у кого их нет, должен сдохнуть.
Цадо жестоко улыбнулся про себя. Ты сдохнешь, думал он, и я брошу тебя как собаку. Потому что я прорвусь. Я добрался сюда, и я смогу справиться и с этими последними километрами тоже. На этот раз прорвусь я, а не ты, Тимм. Мысль о том, что Тимм не справится с этим, придавала ему большое успокоение. Одним прыжком он через дыру в стене запрыгнул вовнутрь мельницы, проведя при этом по кругу стволом пистолета. Но внутри никого не было.
Он обследовал расстрелянное, наполовину разрушенное строение вплоть до крыши и нашел там кое-что, что указывало на то, что солдаты проживали здесь. Однако их там больше не было. Они оставили кучу пустых консервных банок здесь и кучку испражнений там, в углу разорванный брезент, а другом пустую пулеметную ленту после себя. Помещения были опустошены снарядами. Балки повисли в воздухе, и местами в досках зевали огромные дыры. Когда Цадо был уверен, что в мельнице не было ни одной живой души, он высунул верхнюю часть туловища через дыру в стене и помахал Тимму. Унтер-офицер с трудом поднялся и поплелся к мельнице. Он шел, сгорбившись, сломанный тип, только глаза которого напоминали еще о том, что жизнь и сознание остались в нем.
- Залезь туда, - сказал Цадо ему, когда он пролез через дыру в каменной стене, - спрячься куда-то туда и спит. Ты выглядишь так, будто ты уже умер.
Тимм покачал головой. Но в его жесте больше не было прежней силы. Из его глаз проблескивал жар, и его движения утратили энергию.
- Тимм еще не мертв, - сказал он сквозь зубы. – В полночь мы будем дома. Тогда они опять меня хорошенько подлатают.
Цадо забросил пистолет-пулемет через плечо и отвернулся. Он сказал: - Я полезу на крышу. Нужно хорошо изучить местность, пока еще светло. Пока спрячься туда, у нас еще есть пара часов времени.
Он ушел, не заботясь дальше об унтер-офицере. Он вскарабкался по разрушенным остаткам лестницы и попал на верхний этаж. Холодный ветер дул через дыры в каменной стене, пробитые снарядами. Цадо поднимался дальше, по тонкой лестнице, подвязанной кабельной проволокой. В углу лежала катушка обугленного телефонного кабеля. Нигде нельзя было найти ни пылинки муки, но пахло тут все еще затхлой мукой. Пахло пылью и обугленной древесиной.
Когда Цадо пролезал через люк на крышу, он увидел, что на юго-западе лежит деревня. Он протолкнулся с локтями в люк и подтянул ноги. Когда он надежно уселся, он вытащил карту и начал рассчитывать.
Это был Хазельгартен. Он узнал его, хотя он никогда не видел его раньше с этой перспективы. Он никогда не был в этой мельнице. Но он узнал деревню с первого взгляда, хотя она изменила свой вид. Дорога была битком набита машинами, и от домов после последнего артиллерийского обстрела осталось не много. Вокруг деревни царило активное движение, которое беспокоило Цадо. По полевым дорогам мчались колонны маленьких маневренных боевых машин. Под защитой кустарника прятались артиллерийские дивизионы. Танки неподвижно стояли у обочины, битком набитые снаряжением и боеприпасами, которые экипажи веревками привязали на бронированных плитах. У Цадо было только неопределенное представление о том, где в настоящее время находился фронт. Он вычислял, как далеко им еще нужно было бежать. Это могло быть несколько километров. Однако здесь еще не было никакого ощущения этого фронта. Впереди простиралось зловещее спокойствие, за которым пульсировала эта жизнь, которая представлялась его глазам в Хазельгартене. При этом у него было неприятное чувство, так как он знал, что это спокойствие было обманчиво. Он знал, что они должны были достигнуть фронта, прежде чем это спокойствие подойдет к концу, так как в то же самое мгновение цель их марша неизбежно сдвинулась бы еще дальше на запад на много километров. Вероятно, настолько далеко, что они вообще не в состоянии были бы добраться туда. Одно мгновение он спросил себя: почему ты вообще идешь той дорогой? Почему тебе не хватает духу покончить с этим? Ты видишь, как это заканчивается, но ты бежишь назад. Туда, где конец раздавит тебя с большей вероятностью. Зачем это? Но он даже сейчас не мог дать себе точного ответа на этот вопрос. Он сам не знал, боялся ли он, таким, как он был, в этой форме, выйти с поднятыми руками к ближайшему солдату и сказать: «С меня хватит!», или причина была в том, что он с искоркой надежды еще рассчитывал, что то, что здесь предвещалось, всё же еще не конец, и что мог бы быть другой конец. Конец того вида, как это пророчили фронтовые газеты.
Он нерешительно уставился на карту в его руке и потом опять взглянул через дорогу на деревню. Далеко от других домов лежал хутор, на котором жила Анна. Он вспомнил о ней, не спрашивая себя, что произошло с ней. Он продолжительное время наблюдал за местностью вокруг хутора и никого не мог там обнаруживать. Вокруг хутора все было спокойно.
Вообще, кажется, в этом направлении была дыра. Цадо снова прикидывал. Если они пойдут через хутор или мимо хутора, они могли бы пройти по краю большого выгона для скота, все время со стороны леса, до того места, где он предполагал фронт. Удаление было немного больше, но эта дорога представлялась Цадо надежнее.
Он размышлял над тем, справится ли Тимм с этим, как далеко позади на западе послышались отдельные раскаты, глухо и постепенно стихая, с жестким заключительным звуком разрывающегося снаряда.
Сначала Цадо не поднимал глаз. Но грохот возвратился. Он больше не прекращался, и через несколько минут превратился в глухой гул, в котором сливались выстрелы и взрывы.
Цадо опустил карту. Его веки стянулись до тонкого разреза. Лицо снова получило прежние черты, напоминающие хищную птицу, что еще усиливалось впалыми за два последних дня щеками. Он напряженно слушал и наблюдал, как все, что было в деревне и вокруг деревни, пришло в движение. На улице кишело солдатами, которые взбирались на грузовики, танки двинулись, оставляя за собой клубы выхлопных газов. Упряжки и сани поехали вперед, все по очевидно раньше точно продуманной системе. И все катились по дороге, по боковым дорогам или непосредственно через заснеженные поля в западном направлении, как будто бы они только и ждали еще начала артиллерийского огня.
Цадо услышал шарканье под собой. Тимм стоял на лестнице и смотрел на него снизу вверх. Он спрашивал взглядом, что происходило снаружи. В руке он держал панцерфауст. Цадо не мог объяснить себе, где он его нашел.
- Небольшой артобстрел, - сказал Цадо, - что-то начинается, но я не знаю что.
- Наши наступают..., сказал хрипло Тимм. У него были лихорадочные, налившиеся кровью глаза. - Я знал это, что они однажды атакуют. Они придут! Смотри, что сейчас случится!
- Откуда ты тут взял панцерфауст? - хотел знать Цадо. Унтер-офицер легко провел по окрашенной в желтый цвет трубе. Потом он сказал: - Он заряжен боевой гранатой. Нужно только откинуть кверху прицел и нажать на маленькую кнопку. Это стоит жизни танку.
- И тебе! - проворчал Цадо. – Где ты его нашел?
- Он лежал за мельницей. Я обошел вокруг мельницы и нашел его в снегу. Я вытер снег. Он заряжен.
- Там впереди лежит Хазельгартен, - сказал Цадо, - и в нескольких километрах за ней должен быть фронт. Там, где сейчас артобстрел. Ты сможешь добраться туда?
В глазах Тимма вспыхнул огонек. Он выдвинул подбородок вперед и тихо сказал: - Я смогу. С тех пор, как я слышу грохот пушек, я снова человек. Наши наступают, я знал это! Они идут навстречу нам, нам нужно будет пройти лишь половину пути к ним…
Смеркалось. Контуры деревьев и выгона для скота терялись во мраке. Вдали, там, где пропадали машины, выезжавшие из деревни, поднималась голубовато-серая дымка этих зимних вечеров.
- Ты меня смешишь, - сказал Цадо, засовывая карту в карман, - ты вообще знаешь, кто там стреляет? Или ты знаешь, кто наступает? Если бы ты видел, что стоит тут в окрестности, ты бы тут же заткнулся.
- Они придут! Просто ты не хочешь, чтобы они пришли. Я думаю, ты все время думаешь, как тебе удобнее всего сдаться в плен, - сказал Тимм нетерпеливо. – Не строй иллюзий, они прикончат тебя, на тебе же их форма. Это надежно гарантирует, что они тебя убьют. У тебя нет шансов, но наши сейчас придут. Может быть, уже через час они будут здесь.
Цадо безмолвно осматривал его несколько секунд. Потом он, быстро решившись, поставил ногу на лестницу и потребовал от Тимма: - Не мели чепухи. Ложись в угол и выспись. Когда будет темно, мы пойдем. Я тебе торжественно обещаю, что брошу тебя в ближайшем лесу, если ты не сможешь идти дальше. Они не придут нам навстречу, это мы должны идти на запад. А теперь отведи панцерфауст в сторону, я не собираюсь взлететь в воздух из-за этой штуки, если ты по недоразумению нажмешь на кнопку!
Огонь становился сильнее. Все еще нельзя было различить, стреляли ли батареи Красной армии, или огонь шел с немецкой стороны. Но после того, как оба мужчины полчаса просидели в ожидании за стенами мельницы, они слышали, как огонь внезапно резко усилился и превратился в ураган.
Тимм прислушивался. Лицо его приобрело напряженное, полное ожиданий выражение. Он поднялся, хотя это стоило ему больших усилий, и прошел перед мельницей. Темнело. На западе туда-сюда мелькал мерцающий отблеск разрывов снарядов на горизонте. Воздух был наполнен глухим гулом, и Тимму даже показалось, что он слышит ружейно-пулеметный огонь. Он напрягал слух и стоял долго с вытянутой вперед головой у стены мельницы. Тогда глубокий, ворчащий звук, выделился из далекого гула и становился все более звонким. С запада появилось несколько самолетов. Тимм не мог увидеть их на затянутом облаками небе, но он слышал, как их двигатели шумят все громче. Машины сделали разворот. Тут их двигатели внезапно взвыли, и они принялись стрелять вниз, на небольшой высоте проносясь над равниной. Вой моторов испугал Цадо. Он прыгнул из темноты разорванных стен к Тимму и искал машины в небе.
- Эскадрилья «Мессершмиттов»…, шептал Тимм взволнованно, - это начинается! Теперь этим достанется!
Самолеты внезапно оказались низко над ними. Они летели под слоем облаков, и оба могли теперь разглядеть их. Это были четыре машины, силуэты которых походили друг на друга. Но один пытался оторваться от других трех самолетов. Это ему не удавалось, потому что трое других гнались за ним, и из их крыльев извивались маленькие огоньки бортового оружия.
- Так..., - говорил Тимм. - Сейчас...
Машина, за которой гнались, круто поднималась вверх. Это была ее последняя попытка ускользать. Один из преследователей поднял свой самолет на дыбы и, стреляя из пулеметов, взвился за исчезающим самолетом в облака. Оттуда секундами позже последовал всплеск пламени, после чего горящий фюзеляж первого самолета повалился вниз. Крылья качаясь как опавшие листья, падали за ним.
- Конец! - закричал Тимм. Но в этот момент поднялось звено из трех машин, которые снова летели вместе, и с воющими моторами промчалась низко над мельницей. Нижняя сторона их крыльев была окрашена в светлый свет. Цадо увидел там большие красные пятиконечные звезды. Он посмотрел на Тимма и сказал: - Конец твоей мечте про твои «Мессершмитты». Единственный «Мессершмитт», который тут показался, лежит вон там в лесу.
- Они все равно придут, - ответил озлобленно Тимм. Он зажал нижнюю губу между зубов. Это прозвучало как рычание раздразненного зверя, когда он хрипло прошептал: - Однажды они придут! Ты увидишь, что они придут! Мы еще держим их за горло. И скоро мы его им сожмем…
Пока он вглядывался в мерцание взрывов на западе, Цадо стянул с себя грязную маскировочную накидку. Лохмотья он просто бросил. Потом он засунул пистолет в карман шинели и взял в руку готовый к стрельбе пистолет-пулемет. Он был усталым и голодным, и огонь на западе заставлял его нервы трястись.
- Ну! – грубо подогнал он Тимма. – Теперь брось свои фантазии. Собирайся с силами. Мы должны добраться туда во время этого наступления. Потом фронт будет лежать в двадцати километрах западнее. А туда мы уже не дойдем.
Он пошел. Он двигался, нагнувшись, оглядываясь по сторонам, медленно и в кошачьей манере. Тимм прижимал к себе панцерфауст здоровой рукой. Он тихо бормотал: - Мы еще вам всем покажем. Мы покажем вам. Мы перебьем вас всех, этого не долго еще ждать…
Он имел в виду летчиков в самолетах с красными звездами и артиллеристов, которые стреляли на запад, он имел в виду водителей, которые везли на грузовиках боеприпасы к фронту, и кучера на санях с длинными кнутами. Он тащил панцерфауст, и пистолет-пулемет висел на его спине. Боль сверлила в разбитой кости плеча. Но Тимм не бросал панцерфауст. Он неуверенно шатался за Цадо, и острая боль вызывала у него безумную, бессмысленную ярость, заставлявшую дрожать его пальцы.
Под защитой ряда деревьев они взобрались на пологий холм, откуда они могли видеть дорогу, которая вела в деревню. По ту сторону дороги лежал хутор, где жила Анна. Тимм вспомнил о ней в этот момент. Ему показалось, что он видит движение во дворе, но он еще был слишком далеко оттуда, чтобы видеть с уверенностью. Ветер местами разорвал покрывало легкого слоя облаков, и слабый лунный свет лежал над землей. Они смогли пройти чуть больше ста метров до дороги, но теперь им пришлось затаиться в заснеженных кустах, потому что на дороге появилась колонна. Она была длинной и состояла из саней, на которых сидели пехотинцы. Колонна остановилась. Ее голова достигла деревни и повернула там на запад, к фронту, где все еще гремели орудия и вспыхивали разрывы снарядов.
- Как только мы переберемся через дорогу, самое плохое для нас останется позади, - прошептал Цадо. Он упал в снег рядом с Тиммом. Тот лежал с перекошенным лицом, опираясь на ствол дерева, и глядел на колонну, на солдат, сидевших на низких санях, и на двор, где из трубы дома поднимался легкий, едва различимый дымок, который он внезапно увидел со всей отчетливостью.

Балашов как раз брился, когда начался артиллерийский обстрел. Он проживал в чулане подвала, который освещался переносным фонарем, а перед входом его висел брезент с камуфляжной окраской. В углу чулана лежал сноп соломы, которому придали прямоугольную форму. Возле него лежали вещи Балашова, его пистолет-пулемет и шинель. Под закрывавшим вход брезентом проходил телефонный кабель, который заканчивался в полевом телефоне в ящике. Возле этого ящика на другом ящике, поменьше, сидел Балашов и не очень ухоженной опасной бритвой соскабливал щетину у себя на подбородке. Большой ящик был письменным столом. Он положил наверх старые газеты и сделал таким образом его поверхность в некоторой степени гладкой. Когда грохот на западе стал слышимым, Балашов опустил свою бритву и с любопытством посмотрел на наручные часы. Но он не стал торопиться и продолжил бритье. Когда зазвонил телефон, он взял трубку левой рукой и держал ее осторожно у уха, чтобы не стереть мыльную пену. Он пробурчал что-то в раковину и кивнул при этом. Потом он пару раз повторил «так точно!» и бросил, наконец, трубку на вилку. Он еще пару раз быстро прошелся опасной бритвой по лицу, но соскоблил только пену, борода большей частью осталась.
Балашов вскочил и склонился над миской с водой, которая стояла в углу на другом ящике. Он смыл остатки мыла с лица и недовольно обследовал его пальцами. Пока он вытирался полотенцем, он уже потянулся за гимнастеркой. Он накинул ее и надел каску. Наконец, он взял свой пистолет-пулемет и быстрым взглядом проверил магазин. Пока он это делал, через завешенный брезентом вход вошел часовой и сказал: - Лейтенант Варасин просит разрешения войти к вам, товарищ политрук.
- Пусть заходит, - потребовал кратко Балашов. Он посмотрел навстречу Варасину, и когда лейтенант стоял перед ним, оглядел его удивленно.
- Вас что-то тревожит, как я вижу по вам, - сказал он коротко и указал на ящик перед своей соломенной постелью, где только что стояла миска с водой. – Боевая тревога, - сказал он при этом, - лучше наденьте каску.
Варасин снял каску с ремня и надел ее. Балашов протянул ему сигарету, но Варасин, поблагодарив, отказался. Он сказал: - Я прибыл к вам, товарищ Балашов, чтобы сделать рапорт, который касается меня и отставшего от своей части фашистского солдата, который сейчас находится в деревне.
Балашов приоткрыл немного рот и посмотрел на Варасин с любопытством. Когда он увидел лицо Варасина, веки над его маленькими, круглыми глазными яблоками немного стянулись. На его лбу появились такие же морщины, как только что, когда телефон прервал его бритье.
- Докладывайте, - подбодрил он Варасина, - только, пожалуйста, покороче, потому что каждую минуту может поступить приказ, который закончит наш разговор.
Он слушал, пока Варасин говорил, и не прерывал его. Он смотрел на него беспрерывно, и сигарета, ставшая влажной в воздухе подвала, при этом не раз у него тухла. Он несколько раз задумчиво качал головой, но ничего не говорил, пока Варасин, наконец, закончил свой рассказ и замолчал. Тогда он поднялся, подошел к лейтенанту и встал перед ним. Он взялся было одной рукой за подбородок, но нащупал там щетину, и сердито снова опустил руку.
- Почему вы мне докладываете об этом только сейчас, товарищ Варасин? - спросил он. – Потому что там впереди началось наступление?
Варасин не сразу его понял. Сначала он сконфуженно кивнул, но потом быстро поправился: - Нет, я был на пути к вам, товарищ Балашов. Наступление только немного ускорило мои размышления.
Балашов прошел пару шагов по подвалу из угла в угол. Он был маленьким подвижным человеком, внешне больше похожим на учителя математики, чем на политрука в армии.
- Это необычное дело, - сказал он потом. Он остановился и снова потер рукой подбородок. – Это не ново, что они закидывают нам за линию фронта таких комаров, и не ново, что мы их разыскиваем. Но то, что при этом возникает ситуация вроде этой, это дело исключительное. Вам следовало доложить мне об этом раньше. Нельзя молчать о таких делах, Варасин. Вы офицер и вы позволили этому человеку скрываться здесь в деревне…
- Этот человек не опасен, - быстро сказал Варасин, - но я согласен, что меня это не извиняет. Я поступил неправильно, потому что мне было слишком уж тяжело поступить правильно.
Балашов сердито махнул рукой. – Вы не смогли заставить себя арестовать этого человека просто потому, что там есть эта женщина, которой вы хотели быть благодарны. Но это неправильная форма благодарности.
- Она спрятала меня, товарищ Балашов, - сказал Варасин, - и этот солдат об этом знал.
- Я понимаю. Это причина, чтобы не видеть в этой женщине фашистку. А солдат?
Варасин взглянул на свои сапоги. Он помолчал какое-то мгновение. Снаружи доносился далекий грохот артиллерии. Над деревней проносились самолеты.
- Это довольно молодой человек, - медленно произнес Варасин, - без жизненного опыта и без собственных критериев. Таким он достался им в руки. Подходящий материал, чтобы сделать из него солдата, который, не раздумывая, делает то, что ему приказывают. Он так и делал, ни о чем не думая, и наверняка не было никого, кто мог бы ему объяснить, что на самом деле происходит в мире. Только когда оказалось, что он больше не может вынести хладнокровное убийство, которое ему приказывают, он начал думать над тем, что из него сделали. Он делает это вынужденно. Он боится нас. Он реагирует, как загнанный в угол зверь. Вначале я не мог прийти к выводу, представляет ли этот человек на самом деле угрозу для Красной армии…
Балашов закурил новую сигарету. Он курил быстро. Он выпустил дым и наморщил лоб. Потом он сказал: - Отбившийся от своих солдат, который мечтает о невмешательстве. Таких отбившихся мы берем в плен, товарищ Варасин.
- Я признаю, что нарушил этот основной принцип.
- Это верно, - сказал Балашов, взмахнув своей сигаретой по воздуху, как бы, чтобы подчеркнуть свои слова. – Мы берем их в плен. Мы объясняем им, что они совершили, и как ими злоупотребили. Мы заставляем их работать и учиться. Если они преступники, то с ними поступят так, как они этого заслуживают. Но если они были просто солдатами, которым не хватило способности понять, что правильно, а что нет, тогда мы дадим им способность это различать. Так мы поступаем с ними. И их женам мы говорим, что эта война никоим образом не была семейной идиллией, и что плен их мужей – это следствие войны. Они должны утешиться тем, что их мужья станут умнее, когда вернутся из плена домой, и это тоже пойдет на пользу их семьям. Вы меня понимаете?
- Я понимаю, - ответил Варасин. – Мне в этом случае это показалось слишком жестоко, потому я медлил. Мне нельзя было этого делать.
- Они жестоко напали на нас, и мы жестоко даем им сдачи. Пока мы не победим. Вот тогда уже можно будет говорить о милосердии.
Несколько самолетов проревели над деревней, треща из своих пулеметов. Балашов поднял голову и тихо произнес: - Война еще не кончилась, Варасин.
Варасин кивнул. Он посмотрел на Балашова, а тот говорил с неподвижным лицом: - Этот отставший от своих герой и дюжина других таких же комаров убили у нас в лесу между Берзиниками и Судавией десять наших солдат. Я думаю, также и женщина поймет, что это оправданно, если мы арестуем его.
-Десять солдат? - повторил Варасин. - Я не понимаю...
Балашов сильно кивнул. - Сегодня утром нас в штабе проинформировали об этом. Шесть машин и десять человек. Все застрелены из пистолетов в упор. Зарыты в снегу. Их нашли. Парашютистов удалось настичь. На них была форма нашей армии. Тем самым они поставили себя вне законов войны. И, кроме того, дело расследуется, потому что там есть еще несколько других предположений.
Варасин прикусил губу. Он сказал едва слышно: - Этот ефрейтор был в их числе.
- Я в этом не сомневался.
- Его накажут.
- Его не сделают ответственным за то, чего он не делал.
Варасин поднялся. – Я хочу быть честным, товарищ Балашов. Мне будет тяжело объяснить это женщине.
Балашов подошел к нему и остановился перед ним. Ему почти пришлось встать на цыпочки, чтобы положить Варасину руку на плечо.
- Варасин, - сказал он тихо, - война еще не кончилась. Так и скажите это женщине. И еще скажите ей, что этот человек таким образом останется жив и сможет вернуться к ней, тогда как в противном случае очень вероятно, что его будут рассматривать как шпиона и расстреляют. Это…
Полевой телефон зазвонил. Балашов быстро подскочил к ящику. Он рванул трубку к уху и представился. Когда он снова положил трубку, он сказал Варасину: - Теперь идите и выполняйте то, что нужно выполнить. Торопитесь, у нас полная готовность. Нас пока не используют, но это дело нужно решить, и решить быстро.
- Нас не используют?
Балашов улыбнулся. – Мы ожидали это наступление. Мы заранее позаботились. Речь идет об исходной позиции, которая есть у нас на этом участке фронта. Они хотят отбить ее себе назад. Достаточно массированное наступление, но мы перехватим его с некоторой гибкостью и заставим его забуксовать. Нет причин для беспокойства. Идите прямо сейчас. Возьмите с собой людей и решите этот вопрос. Не теряйте времени. Приведите этого человека ко мне. Я его допрошу и позабочусь об его отправке.

Когда Варасин поднимался по хрупкой лестнице подвала, в голубом небе над ним над деревней на небольшой высоте пролетело звено ночных истребителей. Это были маленькие быстрые черные машины. Они пронеслись над ними на запад. Варасин посмотрел им вслед. Они исчезли в мерцании артиллерийского огня, который все еще продолжался. Один раз одного их них можно было еще увидеть в свете взрыва, внезапно бледно осветившего горизонт, потом это закончилось. На улице стояла колонна саней. Мужчины сидели и курили, закутанные в их стеганые куртки. У них на санях лежали пулеметы и разобранные минометы. Их пистолеты-пулеметы слабо блестели в слабом лунном свете.
В деревне было тихо. Солдаты роты расположились на их квартирах и ждали приказа. Иногда казалось, как будто попадания снарядов приближались, как будто взрывы уже не были так далеки как раньше. Когда Варасин достиг конца деревни, он заметил, что это предположение правильно. С немецкой стороны несколько тяжелых орудий стреляли в глубокий тыл. Попадания можно было видеть с околицы. Санная колонна двинулась, и дорога сразу стала свободна. Варасин ускорил шаг. Снег хрустел под его ногами. Было холодно этой ночью. Всякий раз, когда облака исчезали и ночи были ясными и полными звезд, наступал мороз и делал снег жестким под сапогами.
За деревней больше не было солдат. Варасина окружала тишина, которая только лишь более подчеркивалась далеким шумом орудий. Варасин шагал. Он поднял воротник шинели и, опустив голову, тяжело ступал по перекопанному машинами снегу дороги, пока не дошел до пути, который вела к хутору Анны. Отсюда уже больше не было далеко, и скоро Варасин мог заметить дым, поднимавшийся из трубы.
Ворота во двор были только прикрыты. Дверь дома была открыта. Варасин закрыл ее за собой и вошел в кухню.
Анна слушала его терпеливо, пока он не сказал все, что нужно было сказать. Она стояла у плиты, волосы как всегда тщательно завязаны узлом на затылке, с шерстяным платком на плечах. У нее были печальные глаза, но ее голос был таким же, как всегда, когда она сказала: - Он ушел. Он хотел побыть один и подумать. Мы говорили с ним об этом. Я говорила немного. Я всегда была одна, и когда он исчезнет, я буду снова одна. Как всегда. Как раз такая моя жизнь. Это в такой сильной степени была моя жизнь, что я даже больше не нахожу сил, чтобы бороться с этим.
Она говорила это с горечью, которой Варасин у нее никогда еще не наблюдал. Он сидел за кухонным столом и смотрел на нее, как она там сзади хлопотала у плиты.
- Он вернется? – спросил он, немного нерешительно. Он был смущен. С одной стороны на него обрушились слова Балашова, с другой стороны на него глядели глаза Анны, и слышался ее голос, с оттенком горечи и упрека.
Она повернула голову и взглянула на него. - Он говорил мне, что ему где-то там снаружи уяснит для себя, что он сделает. Он странный человек в таких делах. Он попросил вам передать, что если он вернется, он пойдет с вами. Если же он не вернется, вы должны послать патруль, чтобы его поймать.
Варасин молчал. Вдали гремели пушки.
- Что это? – спросила Анна тихо. – Они снова вернутся? Если они вернутся и узнают, что я прятала вас, они меня расстреляют.
- Они не вернутся, - сказал Варасин. – Вам уже не нужно их бояться. Они не вернутся.
- Вы говорили с вашим командиром?
- Да.
Она глубоко вздохнула. Потом она сказала, обращаясь больше к самой себе, чем к нему: - Если Томас теперь не вернется, ваши люди поставят меня к стенке за это.
- Они этого не сделают, - быстро возразил Варасин.
Но женщина сделала усталое движение рукой. – Мне все равно. Эта война растирает каждого между своими мельничными жерновами, сначала тех, которые хотят стоять в середине между обоими фронтами. Я к этому готова. Если Томас исчезнет, я буду сидеть здесь и буду ждать, что я умру. Когда-то я думала, что я сильнее всего-то, что казалось сильным вокруг меня. Это прошло.
- Послушайте же, Анна, - сказал Варасин, - он возвратится после войны. Он солдат, и он будет пленным, и после войны он вернется. Сюда.
- После войны, - сказала женщина, - тогда я буду старухой с седыми волосами. И на полях из-за разросшейся лебеды не поднимется никакой хлеб. Плуги будут ржавыми и сломанными. И мы тоже будем сломанными. Мы уже сейчас такие.
Он встал и подошел к окну. Он немного раздвинул шторы посередине и через щель взглянул на зимнюю ночь. Через какое-то время он небрежно отпустил шторы и повернулся. Ткань больше не закрывала стекло, но его это не беспокоило. Он снова сел за стол и сказал: - Однажды вы поймете все это гораздо лучше. И Томас Биндиг тоже это поймет.
- Если он вернется! - сказала женщина. - Если он не вернется через час, вы можете отправлять патруль. Он сам мне так сказал. Мне все равно.
- Но мне не все равно, - сказал Варасин.
- Вам?
- Да. Я знаю его лучше, чем он думает. Он слишком молод, чтобы умереть ради банды, которая вбила ему в голову, что он герой, если умрет за нее. И он умен и может стать другим человеком. Наши люди помогут ему в этом.
- Вам придется искать себе других, не таких, как он. Тех, кто не прошел сквозь ад, как он.
- Мы возьмем и других тоже, - сказал Варасин, - с некоторыми другими будет легче научить их различать, что правильно, а что неправильно. Но мы не упустим Биндига и всех остальных, которые шли его путем. Нам будет тяжело, когда мы будем вспоминать, что они натворили, но нам хватит на них терпения, если они его достойны.
Женщина села на табуретку в углу за плитой. Она подперла голову руками и сказала: - Вы наметили себе так много. Вы еще не победили, но вы уже делаете планы на потом. Непонятно, смеяться ли над вами или восхищаться…
Варасин слегка кивнул головой. Он стоял за столом, спиной к окну, направив глаза на дверь, и ждал, что войдет Биндиг.
- Никто не заберет у нас победу, - тихо сказал он, - Биндиг и так много других биндигов должны учиться до того момента, чтобы построить лучшую Германию. Боже мой, они смогут научиться этому, если у них есть для этого воля...
Артиллерийский огонь продолжался. Иногда несколько разрывов ложились так близко, что можно было на слух отчетливо выделить их из общего грохота.
- Это не заканчивается, - сказала женщина, - как будто они захотели сделать из всей земли только кашу из крови и грязи. Они не успокоятся, пока не будет мертво все, что они могут убить...

[Моргенштерн]

Клаус Тимм:

Где я, там умирают

Этот худой мужчина с холодными глазами пишет свою первую биографию, когда его направляют в унтер-офицерскую школу. Ему двадцать шесть лет, и он женат на женщине, которая плачет каждую ночь, которую он проводит у нее. Тимм не любит писать, но ему не остается ничего другого, как взяться за ручку. Он приносит из столовой три бутылки пива, и потом начинает.
На листке, который он отдает, написано:
«Меня зовут Клаус Тимм, и я родился в 1912 году. Мой отец, Макс Тимм, был сапожником, и я тоже учился этой профессии. Я был в обучении в Ханау. У меня есть два брата. С 1930 года член СА. Во время борьбы я участвовал во многих столкновениях. В 1931 году я впервые увидел фюрера. В 1932 году я потерял работу из-за национал-социалистической деятельности. Меня должны были судить за нанесение телесных повреждений, но процесс был остановлен, когда фюрер получил власть. После этого работал на строительстве Западного вала и до призыва в Вермахт был командиром отделения в службе имперской трудовой повинности. Моей целью является карьера унтер-офицера».
Клаус Тимм был из того материала, из которого делают унтер-офицеров. Он еще стоял прямо, когда другие уже лежали, запыхавшись, на земле. Когда он делал свои упражнения по падению на жестком полу спортзала, другие втягивали головы. Он был первым на ногах, когда прыгал с парашютной вышки. В самолете, летавшем над учебным плацем, он сидел с железным лицом, пока не начинали прыгать. Он уже бежал вперед с пистолетом-пулеметом в руках, пока другие только складывали свои парашюты. Он не знал усталости. Его ботинки были начищены точно так, как желали инструкторы, и на его шкафу даже при самой тщательной проверке нельзя было найти ни пылинки. Он все делал добросовестно и по уставу. Когда свидетельство на производство в унтер-офицеры было у него в кармане и нашивки на погонах, он сердился, потому что они не отправили его в Испанию. Но несколько позже он был вознагражден. Это произошло, когда Конрад проводил свой смотр. Конрад был генералом. Он был командующим войсками и их ужасом. Когда он приезжал, он отпускал солдат и вместо этого приказывал унтер-офицерам ползать по учебному плацу. Он делал это с системой, но только немногие задумывались об этом. Каждый знал: если Конрад появляется, в этот день не будет милости.
Тимм встал перед своим взводом и скомандовал: - Вольно!
Он подошел на несколько шагов ближе к солдатам и осмотрел их. Затем он остановился и прижал руки к бокам. – Господа, - сказал он добродушно, - завтра утром приедет Конни. Вы знаете, кто это. Смотр с Конни это не танцевальный вечер. Я предупреждаю каждого, чтобы он не обратил на себя внимание. Что касается меня, вы можете хоть всю ночь начищать ваши шмотки, но если хоть кто-то обратит на себя мое внимание с пуговицей или с ботинками, то он будет еще думать обо мне, когда он уже лежит в могиле. Если кто-то обратит на себя мое внимание своим оружием, он будет еще дольше думать обо мне. Я прикончу каждого; вы знаете, как выглядит, когда я прикончу вас. Но так, как я прикончу вас, если один из вас обратит на себя внимание Конни, вас никогда еще не приканчивали. И достанется всей ораве, если один обратит на себя внимание. Это все.
Они бежали с надетыми противогазами по кругу, как появился фельдшер и доложил о себе Тимму.
Тимм выслушал, что тот сообщил ему, потом спросил его нетерпеливо: - Медосмотр? Кто дал такое указание?
- Командир полка, господин унтер-офицер, - сказал фельдшер, - и его непременно нужно провести еще сегодня.
- Но у меня никто не болен, - объяснил Тимм. Он обратился к солдатам, которые продолжали бегать по кругу. – Кто-то из вас болен?
Никакого ответа не последовало. – Вы что-то слышали? - спросил Тимм фельдшера.
- Нет, господин унтер-офицер.
- Тогда исчезните.
Но все же во второй половине дня они прошли медосмотр. Командир роты лично приказал Тимму вести его взвод в санчасть. В санчасти они приготовились к массовому мероприятию. Это было что-то. Мужчины стояли нагишом в ряду друг с другом, и Тимм ходил перед ними из стороны в сторону, пока не прибыл капитан медицинской службы. Это было не очень основательным осмотром, но серьезный медосмотр тут и не был нужен, потому что эти мужчины были самым здоровым материалом, который можно было найти. Они были отобраны. Врач основательно проводил лишь единственный осмотр. Он нажимал на половой орган каждого солдата и приказывал ему кашлять.
Тимм стоял со сморщенным лбом. После капитана медицинской службы в санчасть приехал старший лейтенант медицинской службы. Он шел вдоль шеренги солдат и смотрел им в рот. У одного или другого он стучал по зубам никелированным инструментом. Потом он повторил то же самое, что раньше уже делал капитан медицинской службы. Тимм качался на носках. Затем прибыл начальник санчасти. Он осматривался глазные яблоки мужчин, оттягивая им веки. После чего в третий раз повторил то же, что делали двое других перед ним. Солдаты ухмылялись. Тимм подошел поближе.Он стал возле врача и спросил: - Что тут, собственно, происходит? Завтра будет смотр или атака на бордель?
Врач улыбнулся. Потом он сказал Тимму: - Унтер-офицер, это никакого отношения не имеет к смотру. Это совсем другое дело. В положенное время вы об этом узнаете.

Это был самый короткий смотр, который Конрад проводил когда-нибудь. Он прибыл и принял рапорт. Лицо его оставалось неподвижным, когда роты взяли винтовки на караул . Конрад приказал не проводить никаких учений. Он вошел в четырехугольник, который образовывали выстроенные войска, и объявил немного хриплым голосом: - Солдаты воздушно-десантных войск! Ваша подготовка заканчивается. Теперь Вы знакомы всем оружием и подготовлены для всех заданий. Первое задание ожидает вас совсем скоро. Я ожидаю от вас, что вы выполните его честно. Фюрер смотрит на вас. Всегда думайте об этом, когда вы в ближайшие дни смените свое местонахождение и будете направлены на пост, на котором нам нужны жесткие, непобедимые мужчины. Я ожидаю от вас что вы выполните свой долг. Сегодняшний день свободен от несения службы.

Сентябрь был жарким. Польский ландшафт состоял из леса и мерцающей пыли. Рота маршировала. Если кто-то открывал рот, чтобы что-то сказать, он не мог произнести ничего кроме какого-то карканья.
Парашюты лежали где-то в Германии. В этой стране никто не использовал парашюты. Здесь маршировали.
К реке они прибыли к полудню. Над водой висел только легкий деревянный мост. Очевидно, взорвать его больше не было возможно. С другой стороны открыли огонь. Он убил обоих солдат, которые первыми вошли на мост.
Тимм довольно долго лежал на удалении в роще, в нескольких сотнях метров от берега, и прижимал бинокль к глазам. Там было одно единственное пулеметное гнездо, но оно занимало удобную позицию, и было вооружено двумя пулеметами. Когда Тимм увидел достаточно, он отполз назад и около минуты говорил с лейтенантом. Тот кивнул и приложил руку к пилотке.
- Миномет! - крикнул Тимм назад. Он засучил рукава и выбрал шестерых солдат, которые пошли с ним. К этому добавлялся расчет миномета.
Они шли вниз по реке. Там больше не был никого, кто стрелял бы с другой стороны. Три четверти часа спустя они уже были по ту сторону воды в тылу пулеметного гнезда. Оно лежало немного ниже перед ними, и они могли видеть каски солдат. Их было пять. Они сидели вокруг двух пулеметов и наблюдали за другим берегом.
Когда миномет был установлен, Тимм сказал его расчету: - Третий выстрел должен попасть, понятно?
Минометчики умудрились уже вторым выстрелом так близко подобраться к пулеметному гнезду, что двое поляков там погибли. Другие повернули оружие и стреляли в ответ. Миномет выплевывал свои мины на дыру. Взрывы всегда оказывались только в нескольких метрах от края, и еще двое солдат там погибли. Последний поляк стрелял еще довольно долго, но он не мог тягаться против огня семи немцев и против миномета. Он прекрасно спрятался. Когда Тимм думал, что он мертв, тот снова открывал огонь из пулемета. У них больше не было мин для миномета, и Тимм приказал атаковать. Он сам остался сидеть в укрытии и целился точно в то место, на котором всегда появлялась голова поляка. Солдаты пробежали несколько шагов, когда там появилась голова, и пулемет снова начал грохотать. Тимм выстрелил, и пулемет замолчал, но снова загрохотал парой секунд позже. Мужчины каждый раз бросались на землю и стреляли. Тимм тоже стрелял. Но он не мог попасть в поляка, так как тот
был слишком искусен. Это длилось так несколько минут. Но Тимм был не тем человеком, который мог смотреть на происходящее со стороны. Он совершенно неожиданно вскочил и закричал солдатам: - Ну, вперед, стреляйте! Не останавливайтесь!
Нужно было пробежать около ста метров или чуть больше. Только пару раз последовали выстрелы из пулемета, и они не попали в Тимма, потому что поляк не рискнул достаточно высоко высунуться из дыры. Он ожидал Тимма с пистолетом в руке. Но Тимм был быстрее. Его пистолет-пулемет стрелял точнее, чем короткоствольный пистолет пулеметчика. Лейтенант пожал ему руку, когда он привел роту по мосту.
У них не было желания брать с собой оба пулемета, которые лежали в дыре, политые кровью поляков и побитые отдельными пулями. Когда другие продолжали путь, Тимм бросил четыре связанных ручных гранаты в дыру. Польских солдат больше нельзя было узнать после этого, и пулеметы стали непригодны. В следующей деревне, через которую они маршировали, он мимоходом застрелил собаку, бежавшую рядом с ротой. Это была маленькая деревенская дворняжка с острой мордой. Дети, которые еще не плакали, когда увидели приближавшихся солдат, заплакали теперь, после того, как они прошли. За два дня до конца похода лейтенант вручил Тимму Железный крест. Потом их погрузили, и обучение продолжилось. Рота усиливалась. Они получили новые парашюты, хотя они еще не использовали старые.
При Эбен-Эмаэле Тимм арестовывал майора. Это был пожилой мужчина, который с поднятыми руками вылез из одного из фортов и неуверенно моргал в солнечном свете. Все прошло очень быстро, и когда это закончилось, Тимм злился, что больше не было целей для его пистолета-пулемета. Зато были девочки. Там и позже во Франции. И во Франции добавилось вино. Однажды Тимм со всем отделением пошел в бордель. Они поставили у двери часового, который всем объяснял, что тут происходит облава. У них в отделении был один, который всего четыре месяца был в армии. Он был помощником садовника из Касселя. Он как-то неосторожно проговорился, что он в этом борделе впервые увидел раздетую женщину. Они с веселыми криками затащили его в комнату, где вокруг широкой сцены стояли стулья для зрителей, и когда он стыдливо отказывался, Тимм с покрасневшими от вина глазами зарычал на него: - Раздеться, марш! Это приказ!
Девочка лежала на кровати и хихикала. На верхней челюсти у нее не хватало двух резцов. К утру, когда они отправлялись домой, горланя, Тимм покровительственно пообещал помощнику садовника: - Сегодня ты свободен от службы, мой дорогой!

Он тренировал свой взвод три недели, перед тем, как их высадили на Крите. За это время солдаты начали ненавидеть Тимма, но он высмеивал их. Он знал, что им было нужно, чтобы снова забыть о ненависти. В последний день обучения он пошел с ними в трактир на окраине Люнебургской пустоши. В километре от этого трактира находился лагерь трудовой повинности, в котором размещались двести девушек. Девушки получали только увольнительную, потому что Тимм привез ящик вина начальнице лагеря. Он пригласил девушек на следующий ящик вина, который он привез еще из Франции. Когда он три раза танцевал с тихой, белокурой дочкой аптекаря из Бармена, девушка сказала: - У меня очень большое уважение к вам. У вас опасная жизнь. Я никогда не думала, что встречусь однажды со столь многими парашютистами. Ведь вас, конечно, не очень много?
Тимм заметил, что она выпила еще слишком немного вина. Он наливал ей и говорил в тоске: - Через четырнадцать дней нас будет еще меньше. Выпьем пока за это.
Когда девушка была пьяна, она рассказала о своем женихе.
- О, - произнес Тимм, - это совсем новое дело. Все же у вас нет кольца...
- Оно не нужно, - сказала девушка, - я ношу его в сердце. Он служит в пехоте.
- Чудесно! - засмеялся Тимм. - Царица полей! Выпьем по одному за него!
- Он мне часто пишет мне, - рассказывала девушка. - Он на Балканах. Я только не знаю точно где.
- Выпьем за то, чтобы у него все было хорошо.
За трактиром лежал сад, и за садом кусты начинались. Они обрамляли дорогу, которая вела к лагерю девушек. Дорога была длинной. Была теплая ночь. - Меня зовут Урсула..., - шептала она, когда Тимм, подхватив ее, подтянул ее к себе.
- Хорошо, - ответил он, - меня зовут Клаус. Ты так же устала, как и я?
- Страшно устала. Она была пьяна.
- Давай немного отдохнем, потом будет лучше.
Они были не единственной парой. Когда он отпустил девушку, она, шатаясь, свалилась между кустов. Он быстро успел подхватить ее, и осторожно дал ей опуститься на землю. Это была мягкая, немного пыльная земля луга. Она пахла луговыми травами и тысячелистником.
- Ты... ты этого не можешь..., - шептала девочка. Она произнесла это очень тихо, как будто старалась, чтобы никто не услышал.
- Я не могу, - сказал Тимм, - но это так прекрасно, если сделать это. Боже, неужели на вас всех так много одежды при этой жаре?
Девушка слабо шевелилась. Она боялась и не хотела всего это делать с ним, но было уже слишком поздно об этом думать, и Клаус Тимм точно знал, насколько поздно это было.
- Но я не могу... нет..., - заикалась девушка. Тимм бурчал что-то успокаивающее в ответ. Его мысли были в другом месте. И, все же, его мысли совершенно неожиданно возвращались к этой девушке, которую он держал. С закрытыми глазами он около секунды думал: два ящика вина и девочка, у которой еще не было мужчины. Позже, когда он с нею дошел до лагеря, где повсюду вокруг другие прощались с их девушками, он спросл ее: - Скажи мне, это правда с твоим женихом, или...
Девушка не смотрела на него, но она кивнула пару раз, и потом заплакала. Она быстро и очень тихо произнесла: - Да... Затем она повернулась и убежала. Тимм видел, как она опустила голову и придерживала красную косынку под подбородком.
Он беззвучно рассмеялся и зажег сигарету. Он наполовину выкурил ее, и потом внезапно заметил, что он стоит один. Он огляделся. Там и тут он заметил несколько фигур, которые стояли рядом друг с другом. Тогда он туго подтянул ремни и неожиданно закричал своим звонким, резким голосом: - Ну! Эй вы, шейхи! Заканчивайте, мы уходим!
Спустя восемь дней он сидел с другими в самолете, и зазвучал сигнал. Он поднялся и остановился у перегородки, ожидая следующего сигнала.
- Так, - говорил он при этом, - теперь мы покажем этим там внизу, что такое война, пока они больше не будут знать, выучили ли они «Отче наш» в школе или в бардаке!
Под ними лежали горы Крита.
Тимм прочесывал эти горы, уже после того, как в долинах и вокруг военных баз бои уже закончились. Он ненавидел спокойствие. Он знал, что в горах еще есть дичь, на которую можно охотиться. Двуногая дичь.

Полдень. На голубом небе ни облачка. Каждый камень настолько горяч, что можно подумать, будто лежишь на растопленой печи. Тимм давно потерял ориентацию. И ему сейчас некогда смотреть на карту. Он идет по следу. Другие идут за ним с большими промежутками. В горах нельзя быть слишком быстро друг к другу.
Внизу, у заброшенного водопоя, они нашли банки английской тушенки, и чуть подальше, в густых кустах между маслинами, мотоцикл. Банки были пусты, и а баке мотоцикла тоже не было бензина. Тимм точно знал, что он еще сегодня разыщет обоих англичан, которым принадлежал мотоцикл. У него не было никаких отправных данных, чтобы знать, куда они могли повернуть. Всюду скалы были гладкими, не было следов, ничего. Но Тимму и не нужны были следы. Двое мужчины, которым нужно спрятаться, выбирают для этого самую благоприятную возможность. И Тимму нужно было только представить себе, где он сам спрятался бы на их месте.
Два часа спустя прозвучал первый выстрел. Он прилетел из мешанины гальки и невысоких скрюченных кустов. Он не попал ни в кого. Тимм сразу бросился на землю и оставался лежать неподвижно на горячих камнях. Выстрел предназначался не ему, а солдату его отделения, который шел дальше слева. Теперь Тимм ожидал в засаде. Он лежал за скалистой глыбой и медленно выдвигал вперед пистолет-пулемет. Он прислонил его сбоку к скалам и положил рядом с ним две ручных гранаты. Один из других солдат подполз к нему. Это было Цадо. Он был загорелым. Пот капал с его лба. - Назад, - спросил он, - а потом, может быть, вокруг в обход этого каменного поля?
Тимм покачал головой. Таких людей, как эти два англичанина, нужно держать в осаде, пока у них не выдержат нервы. Нужно, чтобы те не знали, что они делали.
Поле гальки, лежавшее перед ними, круто поднималось вверх. Англичане должны были лежать где-то там. Они могли рассматривать склон, но они были зажаты между преследователями и крутой, голой стеной, которая лежала над ними. Стена была одной смертью, преследователи были другой. Тимм ухмылялся. – Возьми с собой двух человек, - сказал он Цадо, - отойдите назад и покурите. Подождите немного. Потом поднимайтесь сбоку от этого откоса с галькой так высоко, пока вы не окажетесь над стеной. Вы можете оттуда смотреть вниз, потому что если они захотят стрелять по вам снизу, им придется выйти из убежища, и тогда мы их шлепнем. Точно посмотрите, где они лежат, а потом покатите сверху вниз на них гранаты.
- Хорошо, - сказал Цадо. Второй выстрел залаял в гальке. Пуля далеко сзади ударилась в камень, за которым лежал один из охотников. Она ни в кого не попала.
Цадо откатился вбок и пополз назад. Он нашел себе двух других, и они после отдыха вскарабкались наверх сбоку от стены. Тимм потерял их из виду. Он оперся подбородком на скрещенные руки и зевал. Он устал от жары, и глаза его болели от яркого света.
Один из его людей выстрелил в гальку. Пуля отскочила от камня и звонко прожужжала. Несколько секунд позже последовал ответ. Это был отдельный выстрел, но у стрелка были хорошие глаза, и он попал последнему солдату группы в локоть. Тимм с невозмутимым лциом наблюдал, как двое других оттащили его назад. Тогда он снял пистолет-пулемет с предохранителя и посмотрел на часы.
Когда прошел один час, Цадо и двое других солдат взобрались наверх. Они сразу вынырнули очень далеко вверху, и Тимм мог видеть, как они подавали знак друг другу. Они могли спокойно двигаться, потому что англичане не рискнули встать и стрелять по ним.
Цадо окликнул их сверху. Он вспомнил пару английских слов и предложил им сдаться. Ответа не последовало. Тимм лежал с пистолетом-пулеметом на изготовку. Теперь он знал, где прятались оба англичанина. Цадо показал ему это вытянутой рукой. Это было два больших валуна перед растрепанным кустом, сухие ветки которого свисали книзу. Цадо покатил вниз три гранаты. Они скатились со скальной стены и прыгнули на оба валуна. Одна зацепилась по дороге и взорвался, не причинив никакого вреда. Две других взорвались в нескольких метрах над засохшим кустом. Оттуда быстро последовало еще несколько последовательных выстрелов, потому что один из людей Тимма поднялся и прыгнул на несколько шагов вперед. Выстрелы в него не попали. Они были неуверенно наведены, потому что стрелку приходилось держать винтовку только одной рукой: другая была ранена взрывом гранаты.
Следующие три гранаты убили одного из англичан и оторвали второму левую ногу. Они прокатились прямо между валунами и взорвались. Раненый выбросил две короткие автоматические винтовки из укрытия и замахал носовым платком. Это был худой, рыжеватый мужчина с тщательно подстриженными усами. Он кривил лицо от боли, когда Тимм зашел за укрытие. Тимм забрал у него пистолет, магазин его был пуст. Потом он обыскал мертвеца. Он забрал у него только бумаги, лежавшие у того в нагрудном кармане. Потом он посмотрел на часы. Им следовало поторопиться, если они хотели вернуться на базу до наступления темноты. Тимм посмотрел на ногу раненого. Рана, видимо, взорвалась в нескольких сантиметрах от ноги, потому что стопа была отщеплена осколками чуть выше лодыжки. Возле лежавшего согнувшись солдата образовалась лужа крови. У мужчины на лбу были видны большие капли пота, но он не произносил ни звука, только кусал зубами губы.
Цадо спустился сверху. У него между губами висела сигарета. Тимм, не говоря ни слова, полез за документами в нагрудный карман раненого. Мужчина смотрел на него с искаженным от боли лицом, но не открывал рта.
- Дай ему сигарету..., - сказал Цадо, когда стоял возле Тимма, - он уже не долго протянет.
Он сам зажег одну из своих сигарет и засунул их солдату между губ. Мужчина пару раз затянулся, но он он был уже слишком слаб, чтобы держать сигарету. Она выпала у него изо рта.
Тимм коротко приказал своим людям: - Ну, сматывайтесь! Я вас догоню.
- Ты хочешь потащить его в одиночку? - спросил Цадо. – Ему можно было бы перевязать ногу. Наверное...
- Сматывайся! – еще раз сказал Тимм. Он держал одну руку в кармане брюк, там, где у него было две гранаты. Другие медленно удалялись. Они. спотыкаясь на гальке, спустились вниз, и их шаги утихли.
Когда Тимм потянулся за перевязочным пакетом, в глазах раненого вспыхнул слабый огонек. Тимм поднялся и с перевязочным пакетом отошел за большой валун. Он теребил шнуровку пакета, но не открывал его. За камнем англичанин не мог его больше видеть. Тимм вытащил одну ручную гранату из сумки и отвинтил синий колпачок. Это был одна из яйцевидных ручных гранат с насечкой. Тимм медленно вытащил чеку и начал считать. Потом он повернулся и бросил гранату англичанину на грудь. Когда он сам спрятался за камнем, граната взорвалась. Тимм покачал головой и пару раз открыл рот, чтобы освободиться от давления на барабанные перепонки. Потом он зашел за камень, бросил еще один взгляд на обоих мертвецов и последовал за своими людьми вниз по склону. Он догнал их на полдороге. Они не сказали ничего. Только Цадо спросил: - Не следовало ли нам лучше забрать его с собой?
После нескольких секунд, в которые они молча шли рядом друг с другом, Тимм спросил его в ответ: - Ты хотел бы нести его?
Цадо молчал.
- Кто-то другой из вас хотел бы его тащить? – спросил Тимм остальных.
Когда ответа не последовало, он медленно сказал: - До завтрашнего полудня оба будут уже очень хорошо смердеть. Больше он не сказал ничего.
Они спустились вниз и бросили гранату в бак мотоцикла. Они возвращались на базу как группа охотников с хорошей добычей.
- Боже мой, вот это война! – смеялся Тимм, когда они прочесывали горы. Иногда они видели какую-то девушку в деревнях. Тогда их глаза становились большими. Но девушки в деревнях были хрупкими как тонкое стекло. Они с ничего не выражающими лицами смотрели вслед солдатам и не говорили ни слова.
- Этот сброд гордый, - сердито констатировал Тимм, - подожди, месяца через три они узнают, кто их новый хозяин. Потом они придут к нам выпрашивать полбуханки солдатского хлеба.
Девушки не пришли. Но Тимм получил отпуск.

Беседы в трактире на углу улицы. Они знали его там еще из тех времен, когда он однажды помог освободить зал напротив, в котором происходило собрание социал-демократов. Они торжественно встречали его. Это были те, которые торжественно встречали всех солдат, которые приезжали в отпуск. Пенсионеры первой войны, два человека противовоздушной обороны, женщины из Национал-социалистической организации благотворительности и еще одна, муж которой считался пропавшим без вести.
- Расскажите мне, что происходит там снаружи..., - просила она Тимма.
Он уже немного выпил, но он увидел, что у женщины были кустистые, черные брови над очень темными большими глазами.
- Вы, пожалуй, недавно живете в этой местности? – спросил он. Вокруг него другие пили слабое пиво и курили сигареты, которые он положил на стол.
- Я здесь живу уже два года, - ответила женщина. Она сказала это не очень громко. И еще немного тише добавила: - У меня есть очень миленькая маленькая квартира. Слишком симпатичная для меня одной.
Тимм увидел эту квартиру через два часа. Женщина не преувеличивала. Она включала торшер за диваном и поставила несколько бокалов и бутылку коньяка.
- Не ввергай себя в расходы, - сказал Тимм, ухмыляясь.
На женщине был пеньюар. Тимм увидел, что у нее были длинные, стройные ноги красивой формы.
- Ко мне не часто приходят гости, - сказала женщина. Она разлила коньяк и подняла бокал: - За наше знакомство!
Тимм чокнулся с ней. Он подумал, сколько дней отпуска у него еще осталось. Потом он сказал женщине: - Если ты согласна, мы можем пробыть вместе еще ровно одиннадцать вечеров.
Женщина насторожилась на мгновение. Затем она тихо засмеялась. Она поняла. Из пеньюара она выдвинула колено. На ней были очень тонкие, дорогие чулки. - А твоя жена? – спросила она с улыбкой.
- Моя жена? – сказал Тимм. – Она получает мое жалование.
Женщина сварила кофе. Это был исключительно хороший кофе, и Тимм удивлялся, откуда он у нее был. Но она только улыбалась в ответ.
- Ты уже давно одна? - спросил Тимм.
- Скажем так, я часто одна, - ответила женщина. - О, - воскликнул Тимм, - это не меняет сути. Только оттенок.
Женщина была беспокойной. Она уже слишком долго сидела и пила. Она поднялась. Крутя ручки настройки радио, она спросила через плечо: - Тебе нужно идти домой, или ты можешь позволить себе отсутствовать?
- Я никогда еще не отказывался от приглашения, - сказал Тимм. Он развязал галстук и зажег сигарету. Он хорошо выглядел в сшитой под заказ форме. В нем даже здесь, в кресле, чувствовалось что-то от той гибкости, с которой он прыгал через камини Крита, от ловкости, с которой он прыгал с самолета. Рубашка обтягивала его грудь. Сегодня он был очень гладко выбрит.
- Тогда я как раз сейчас пойду закрою входную дверь, - сказала женщина. Она поднялась из позы стоя на коленях перед радио. – На этой неделе это моя обязанность.
Она ушла. Но она вернулась еще раз и дала Тимму купальный халат. – Устраивайся поудобнее. Эти формы – ужасное изобретение.
- Это от твоего мужа? – спросил Тимм.
- Она вышла из комнаты. В дверях она сказала: - Если хочешь немного освежиться – в ванной есть душ.
Дома он до полудня лежал в кровати и спал тяжелым сном без сновидений. Иногда его жена приседала рядом с ним на край кровати и глядела на него печальным, задумчивым взглядом. Она всегда уходила, когда он просыпался. Она готовила еду для него и приводила в порядок его белье. Она была худой, непривлекательной женщиной. Когда-то она была симпатичной, но это давно прошло. Она прокрадывалась мимо Тимма и редко смотрела ему в глаза. Ему было неприятно довольно долгое время оставаться с нею наедине, и он часто днем приводил друзей. Тогда они играли в скат или пили. Но к вечеру Тимм тщательно одевался и уходил.
- Клаус, - сказала ему жена однажды вечером, когда он снова уходил, - люди уже судачат. Мне это безразлично, да, но, вероятно, тебе лучше следовало бы...
- Иисус, Мария..., - воскликнул Тимм. – Для чего я только на тебе женился? Чтобы ты мне рассказывала, что там люди судачат, или для чего-то другого?
- Я только думала.., - испуганно попыталась возразить жена. Она была сгорбленной и робкой. Она была лишь слабой тенью женщины, которая прожила десять лет в браке с Клаусом Тиммом.
- Пусть лошади думают, - сказал Тимм равнодушно, - ты же знаешь, что у них головы больше, чем у тебя…

Когда стало известно, что войска будут передислоцированы на Восточный фронт, Тимм задумчиво сказал: - Это мне не нравится. Я не могу утверждать, что это меня радует. Мне хотелось бы этого избежать.
Цадо был последним из тех, кто пережил тогда победы роты. Он помнил еще форты Эбен-Эмаэля и французских девочек. Он знал о похождениях в Голландии и помнил о засученных рукавах на Крите. Это давно прошло. Здесь был восток.
Они лежали на дороге, в нескольких километрах за фронтом Красной армии. На западе гремела артиллерия. Мороз грыз рану Тимма. Цадо лежал рядом с ним, измученный и обессиленный, как и он. Это наша последняя остановка, думал Тимм. Здесь они нас прикончили. Нигде еще они не прикончили нас так, как здесь. С подсолнечными семечками в животе и махоркой в карманах шинелей они прикончили нас, и со «сталинскими органами» и с Т-34, и с минометам и со всем, что было и у других тоже. Другие с этим не справились, но они как раз готовы справиться. Что-то произошло. Что-то изменилось. Не у нас. Мы всегда были такими. Противники изменились. И у нас больше нет закатанных рукавов, как на Крите. У нас дырки в шерсти и стучащие зубы.
Он тихо выругался. Цадо не отреагировал на это. Перед ними лежала дорога и за ней, на некотором удалении, хутор Анны. Дорога была пуста. Ни одной машины не было видно. Только одна фигура двигалась из деревни и приближалась с быстрыми шагами к усадьбе. Это был русский, Тимм узнал его по форме и по меховой шапке. У него не было винтовки. Офицер, подумал Тимм. Хутор, кажется, является его квартирой. Слишком тихо для штаба. Он смотрел вслед фигуре, которая неясно выделялась на фоне слабо освещенного снега. Эта одинокая фигура, которая приближалась через заснеженные поля к хутору, снова заставила его подумать, что эта армия и ее фронт были так стабильны, как немецкая армия, вероятно, не была никогда.
Он задумался, как они могли бы перейти этот фронт, но уверенность, которая была у него еще пару часов назад, уже улетучилась. Он чувствовал, что ему будет тяжело даже подняться. Пот выступил у него на лбу, когда он подумал, что он, вероятно, уже не справится с этим. Когда солдат исчез в усадьбе, Тимм с трудом поднялся и сказал Цадо: - Ну, пошли! Либо мы справимся с этим сейчас, либо...
- Либо мы не справимся, - ответил Цадо. Ему уже было безразлично все, что могло произойти.
Тимм тащился вперед. Иногда он шатался и только с трудом удерживался на ногах. После нескольких сотен шагов он точно знал, что он больше не сможет добраться до фронта. Он принял это осознание с определенным равнодушием, но в то же время взгляд его был твердо прикован к хутору, на котором исчез офицер. До этого крестьянского двора Клаус Тимм еще сможет дойти, думал он. До этого двора. И там он окончит войну. Они в этой деревне заметят, что Клаус Тимм закончил здесь войну. Последние сто метров он неоднократно спотыкался, и однажды упал лицом в снег. Цадо пыхтел рядом с ним. - Я не смогу тащить тебя, - сказал он, - я готов.
- Никто не должен таскать меня, - ответил Тимм, - меня еще никто никогда не таскал. Он шатался дальше, но не бросал панцерфауст. Когда он повернул в сторону двора, Цадо спросил: - Ради всего святого, что ты там хочешь? Там же русский...
- Вот как раз его я и хочу, - проворчал Тимм, - где я, там умирают. Так было всегда...
Он протащился через ворота, в которых остановился истощенный Цадо, прислонившись к столбу и обдумывая, что ему делать теперь. Тимм откинул кверху прицельную планку панцерфауста. Он убедился в том, что граната панцерфауста в боевом состоянии. Он смог беззвучно добраться до окна, из которого наружу проникал тонкий луч света. Перед окном стояла перевернутая кормушка. Тимм встал на нее и через щель в занавесе посмотрел на кухню. Он увидел перед собой спину русского, который сидел за столом, охватив голову руками. Около секунды Тимм наблюдал, как он сидит так. Потом он быстрым движением, вызвавшим острую боль в его плече, ударил панцерфаустом по стеклу из кусочков. Панцерфауст вошел между обоими краями занавеса. Тимм нажал на кнопку и упал. Он закричал, потому что упал на разбитое плечо. Над ним вырвался яркий луч света из трескающегося окна. Взрывная волна взметнула осколки стекла и лоскутья над Тиммом. Потом все стихло.
Цадо стоял затравленно в воротах. Мысли кружились в его голове. Там позади была деревня. Но еще вопрос, услышали ли они там взрыв. Артиллерия продолжала обстрел, и на таком расстоянии никто не подумал бы, что этот взрыв – не от артиллерии. На дороге было спокойно. Вдали шумели моторы, но они, кажется, не приближались. Прочь! – пульсировало в голове Цадо. Он бежал вдоль забора, согнувшись, запыхавшись. После нескольких шагов он увидел фигуру, которая спешила с другой стороны дороги и запрыгнула во двор. Он видел, как она натолкнулась на лежавший под окном человеческий комок, из которого поднимался слабый дымок, и он услышал голос, когда фигура склонилась над этим комком. Голос кричал одно только слово. Он кричал: - Тимм!
Тогда фигура через дверь вбежала в дом. Цадо медленно поднялся и пошел назад во двор. Он остановился и ждал, пока фигура не вышла медленно из двери дома. Тогда он произнес: - Малыш..., - и еще раз, тише: - Малыш... Он споткнулся навстречу Биндигу.

[Моргенштерн]

Пламя

Высота была голой. Ни одного дерева, только несколько кустов высотой по колено. Снег за прошедшие дни затвердел. Теперь он был грязным. Снаряда перепахали его. Земля от разрывов взлетала вверх, и из маленьких коричневых пятен возник, наконец, новый узор на земле: грунт с белыми пятнами.
Однажды, всего несколько часов назад, здесь прошел фронт Красной армии. В дырах у западного подножья холма лежали красноармейцы, когда начался обстрел. Но потом подошли танки, и солдаты
из дыр отошли до гребня холма. Теперь они лежали там наверху, прижавшись к восточному склону, и пережидали огонь. Здесь он не мог им нанести никакого вреда. Снаряды должны были пролетать над холмом, чтобы стать для них опасным. Но когда они шипели над вершиной, то разрывались только далеко внизу, так как склон был отвесным, и осколки больше не достигали солдат. Тем не менее, в большинстве случаев снаряды попадали в переднюю сторону холма, но и тогда их осколки оставались безвредными. Напротив холма, на не просматриваемой опушке леса, стояли два танка и штурмовое орудие немцев. Оттуда они стреляли, но в них сложно было попасть, потому что они после каждого выстрела меняли свою позицию.
Солдаты за холмом редко стреляли в ответ. Они поставили пару противотанковых ружей. Они знали, что танки им ничего не могли бы сделать. Если бы они выехали из леса, то их подпустили бы до самого холма и потом подбили бы. Если же они оставались в лесу, то фронт тоже оставался бы на нынешнем месте. Солдаты привыкли к огню. Они больше не пригибались, зная, что они в отличном естественном укрытии. Некоторые курили. Один сидел у них с рацией. Его окружало несколько других, но он ничего не мог сказать им, кроме того, что фронт оставался на прежнем месте. Больше не было опасности. Если с той стороны из-за леса появилась бы пехота, то они поставили бы на верхушке холма пару пулеметов. Дальше, чем к подножью холма, пехота бы не прошла. Кроме того, у танков был только ограниченный запас боеприпасов, это солдаты знали. Они щелкали семечки.
Потом танки внезапно замолчали. Долгое время не звучал ни один выстрел у опушки леса. Солдаты ждали больше четверти часа. Тогда они добрались до вершины холма и поставили там пулемет. При этом их силуэты выделялись на фоне ночного неба, потому что на макушке холма не было кустов. Когда они ставили дисковый магазин на пулемет, на опушке леса сверкнуло. Снаряд просвистел почти прямо над головами солдат и взорвался далеко позади. Они снова утащили пулемет назад. Еще через четверть часа они повторили это еще раз. Снова прозвучал одинокий выстрел, снаряд пронесся над ними, и на третий раз они уже не пытались устроить позицию для пулемета на макушке холма.
Наступил бы день. Тогда танки стали бы заметны. Тогда принесли бы несколько минометов и расстреляли бы их. Это было час назад. И теперь внизу, у западного подножья холма, лежали Биндиг и Цадоровски.
Они пробрались до этого места через огневые позиции, мимо стоявших машин и пехоты в окопах. Это не было тяжело, потому что вокруг разъезжало много связных, хромали назад раненые, и связисты проверяли кабеля в поисках повреждений. Их обоих нельзя было отличить от русских солдат, потому что на них все еще была коричневая форма. Цадо где-то подобрал новую меховую шапку, видимо, потерянную кем-то из красноармейцев. Теперь он нес пистолет-пулемет Тимма. Они добрались до подножья холма. Теперь они сидели рядом в старой стрелковой ячейке, в которую попал снаряд и перепахал ее. Когда они обходились холм, огонь молчал. Они не знали, что там на опушке леса стояли танки. Но когда они хотели пройти мимо дыры, в которой они сидели теперь, красноармейцы наверху пытались на вершине холма во второй раз установить пулемет. В этот момент выстрел прозвучал со стороны леса, и оба спрятались в дыре.
Они беспокоились, они хотели идти дальше. Цадо настаивал на этом. Прождав несколько минут, они поднялись и медленно побрели вперед. Они находились на удалении нескольких шагов от дыры, когда на опушке леса сверкнуло. Снаряд прошипел над их головами и разорвался недалеко от них на склоне холма. Взрывная волна бросила их на несколько метров вперед. В визге осколков Биндиг услышал, как Цадо извергал проклятия. Он схватил его и оттащил обратно. Когда они снова залезли в дыру, на опушке леса опять сверкнуло. Снаряд предназначался им, но на этот раз он разорвался дальше слева, и осколки шипели над дырой. Биндиг почувствовал теплую влажность, когда схватил шинель Цадо. В расплывчатом свете он увидел, что у него на руке были темные пятна.
- Всё! – услышал он тихий голос Цадо. – На холме русские, а в лесу наши. Или те, или другие нас добьют. Это прозвучало хрипло, сдавленно.
Биндиг расстегнул ему шинель и искал рану. Она была сразу под грудной клеткой. Она была совсем маленькой, но осколок находился в животе.
- Он разорвал мне кишки, я думаю, - сказал Цадо,- это продлится довольно долго, я давно ничего не ел.
Биндиг расстегнул куртку и отрезал ножом кусок от пропитанной потом нижней рубашки. У обоих не было больше перевязочных пакетов. Когда он прижал этот лоскут к ране Цадо, он полез в его кармашек для часов и вытащил футляр с болеутоляющими таблетками. Он высыпал его содержимое прямо в рот Цадо. С края дыры он взял горсть снега и тоже дал ее Цадо. Снег был грязным, но Цадо проглотил его.
- Больно? - спросил Биндиг.
- Ничего, - ответил Цадо. Он был очень спокоен. Он прислонился спиной к стене дыры, далеко вытянув ноги. - Будет еще хуже, - сказал он. - Если хочешь, можешь убежать. Ты еще прорвешься, может быть.
Со стороны от них огонь снова усиливался. Но это были уже не немецкие орудия. С огневых позиций, в мимо которых они проскользнули, стреляли по пехоте, которая застряла возле лесной опушки. К звонкому, булькающему звуку минометов примешивался вой ракетных снарядов, которые неслись как кометы, с огненными хвостами. Огневые налеты освещали на секунды перепаханную нейтральную полосу между холмом и опушкой леса. Там в лесу снаряду попадали в деревья и бросали кверху стволы и сухие ветви. Танки не стреляли. Только когда по прошествии некоторого времени на холме внезапно начал стрелять пулемет, жесткий удар танковой пушки снова протрещал из темноты деревьев, и на вершине холма вздыбилась земля.
Цадо с закрытыми глазами прислонился к стене дыры. Он прижимал руку к животу, а другой держался а корневую систему куста, разорванного снарядом, попавшим в ячейку.
Биндиг довольно долго смотрел, как Цадо в этом положении прислонился к стене. Он наблюдал его лицо, на котором отражалась боль, вызванная раной. Потом он внезапно сказал: - Мы должны вылезти отсюда, слышишь! Я попытаюсь. Если я доберусь до танков, они могут некоторое время прикрыть нас от тех, кто там на холме, и прислать сюда за это время пару солдат с носилками. Это должно получиться...
Цадо едва пошевелил веками. Он только тихо сказал: - Иди! Постарайся, чтобы ты справился. Я уже готов так или иначе.
На голове Биндига еще была повязка. Рана заживала. Она неожиданно быстро прекратила болеть. Биндиг надвинул меховую шапку глубоко на лоб, чтобы закрыть белый цвет повязки. Когда огонь ослабел на мгновение, он сильным скачком выпрыгнул из дыры и принялся бежать. Он продвинулся вперед на несколько шагов. Затем дульный огонь пулемета сверкнул там в лесу, и он бросился на землю, слыша зло жужжащий визг пуль, летящих над ним. Он как раз хотел снова вскочить и бежать дальше, туда, пока не приблизится к лесу на дальность крика, но тут вырвался огонь из дула танковой пушки, и снаряд пролетел над ним. Волна горячего воздуха прижала его к изрытой земле. Пару секунд после взрыва он слышал, как хлопают осколки в землю вокруг него. Он попытался помахать. Но было слишком темно. В лесу начал молотить пулемет. Он огляделся боязливо и посмотрел на холм. Там все было спокойно. Он сложил руки рупором у рта и один, два раза прокричал в сторону леса, чтобы они позволили ему приблизиться. Но голос его был слишком слаб. Он доносился недостаточно далеко. Пулемет медленно гремел дальше. Они должны были видеть его. Пулемет ощупывал местность, на которой он лежал. Он вспомнил о том, что на нем была русская форма.
- Эй! – закричал он еще раз. Его крик утонул в серии взрывов минометных мин, которые падали в сотне метров перед лесом. Внезапно над холмом зависла сигнальная ракета. Она висела на маленьком, шелковом парашюте и медленно плыла над лесом. Белый шар, который заставлял сверкать снег между снарядными воронками, и в свете которого четко выделялась каждая деталь на земле. Он парил дальше и дальше. Биндиг нагнул голову глубоко в землю. Он как бы застыл, и пока он лежал на земле, следующий снаряд вылетел из ствола одного танка на опушке леса. Он разорвался между Биндигом и дырой, где лежал Цадо. Биндиг вскочил и побежал к лесу. Он кричал и махал, кружил руками над головой. Следующий снаряд танковой пушки разорвался там, где он лежал в свете сигнальной ракеты. Земляные комья долетели до Биндига. Он чувствовал, как взрывная волна ударила его в затылок. В этот момент пулемет в лесу загрохотал снова. В нескольких шагах перед Биндигом пули попадали в земля и подбрасывали вверх маленькие кусочки земли и снега. Это были трассирующие пули, Биниг видел светящиеся зеленоватые нити, повисшие в воздухе. Он упал и откатился немного в сторону. Над ним протянулись нити трассирующего следа.
- Товарищи..., - внезапно закричал он. – Эй, товарищи... Не стреляйте! Его голос сорвался в хрип. Никто его не слышал. Ответа тоже не последовало. Только в нескольких метрах перед ним, на гребне маленькой складки в земле, разбрызгивались пулеметные пули. Биндиг еще раз закричал. Он снова и снова кричал одно и то же. Горло его настолько пересохло от хриплого крика, что он больше не мог произнести ни звука. Ответа не было. Когда он поднялся, пулемет залаял в лесу. Танк еще раз выстрелил куда-то недалеко от него, потом снова замолчал. Огонь ослабевал. Несколько мгновений было абсолютно тихо. Только потом снова издалека за советским фронтом завыло несколько 172-милимметровок, снаряды которые врезались в лес. Биндиг еще раз попытался подняться на ноги и побежать к лесу. Он вскочил и побежал, крича каркающим голосом, чтобы они не стреляли. Но они стреляли. Удар в левую лодыжку бросил Биндига к земле. Он повалился, и при этом почувствовал боль. Нога больше не повиновалась. Лодыжка была разбита. Биндиг медленно опустил голову. Он очень плотно прижался к земле и закрыл глаза. Он понял, что он больше не сможет добраться до леса. Он медленно начал ползти назад.
Он еще не очень далеко отполз, когда с холма начал стучать русский пулемет. Это был медленный, злой грохот. Пулемет целился в Биндига. Он заметил это по тому, что пули непрестанно жужжали над ним. Но они не могли попасть в него, потому что пулемет стоял слишком высоко и не мог направить ствол ниже, ведь тогда он попал бы в зону обстрела немецкого пулемета с лесной опушки. Когда Биндиг полз по снегу, за ним тянулся тонкий красный след. Он медленно лез на предплечьях вперед и подтягивал тело. Нога болела. В лесу снова стрелял танк. Снаряды разрывались на холме. Снаряды 172-милимметровок с равными промежутками времени пролетали над холмом и гремели далеко за ним в лесу. Между тем открыла огонь и батарея минометов, мины которых с треском падали между деревьев на опушке.
В Биндига не попали второй раз, пока он добрался до дыры. Цадо поднялся и глядел ему навстречу. Он схватил его, но в его руках не было никакой силы. Биндиг справился сам. Он перевалился за край дыры и медленно соскользнул вниз.
- Всё, - устало сказал Цадо. – Подними ногу повыше, может быть, я хотя бы одним лоскутом смогу ее перевязать. Биндиг уперся спиной к стене дыры и поднимал ногу, пока смог положить ее на согнутое колено правой ноги Цадо. Цадо держал в руке лоскут. Он не мог двигать верхнюю часть туловища, не мог он и наклоняться, но он умудрился перевязать Биндигу лодыжку. Вспыхнула осветительная ракета. Она парила, как и те, что до нее, ветер слегка направлял ее в сторону леса, и свет ее достигал дыры, в которой сидели они оба. На несколько секунд Цадо скривил лицо в ухмылку. – Здорово, что они включили нам свет, - процедил он сквозь зубы, - мы не могли об этом даже мечтать!
Он потерял много крови. Лицо его стало желтоватым. Он знал, что через один или два часа боли станут невыносимы, потому что болеутоляющие таблетки тогда больше не действовали. Он неожиданно отчетливо вспомнил о смерти маленького старшего официанта из Штутгарта, когда взглянул на пистолет-пулемет, лежавший возле него.
Когда сигнальная ракета погасла, Биндиг опустил ногу и тихо сказал: - У меня еще есть сигареты. Мы можем покурить. Больше не стоит их хранить.
Они зажгли сигареты и курили. Это были сигареты Варасина. Длинные бумажные мундштуки и мало табака.
- Нашли ли они Тимма? - спросил Цадо.
Биндиг не отвечал. Он затянулся сигаретой и смотрел на ее огонек.
- Мне жаль, чтобы ты не смог, по крайней мере, застрелить Тимма, - медленно произнес Цадо. – Чертовски жаль. Он убил Анну, и ты не мог застрелить его за это. Тебе не было бы так больно, если бы ты смог сделать это...
Минометы засыпали своими минами опушку леса. Снаряды трещали в ветках и лопались с хлопающими, глухими взрывами. Между тем пулемет на холме снова затарахтел.
- Он был уже мертв, - ответил Биндиг, - мертвого нельзя убить еще раз. Ему в шею попал огромный осколок стекла, половина из него висела снаружи. Даже Тимма нельзя убить дважды.
- Он это заслужил бы. Я не знаю, как дошло до того, что я так ненавижу Тимма. Я хотел бы, чтобы он умер шесть раз. Двенадцать раз.
- Мы кое-что не знаем. И кое-что мы больше не узнаем, - сказал Биндиг.
Танк выпустил несколько снарядов в холм. Пулемет наверху снова замолчал.
- И кое-что мы знаем, - сказал Цадо, - но это нам от этого уже не будет никакой пользы. Он затянулся сигаретой, и лицо его на секунду было освещено огоньком. Это было бледное, очень тонкое лицо со складками вокруг уголков рта. Он сказал: - Не имеет значения, как долго мы еще здесь пролежим. Кто-то найдет нас. Если это те, от леса, наши, тогда они наверняка предположат, что мы русские. Они будут рады, что попали в нас. Если это русские, которые лежат наверху на холме, тогда они разузнают, кто мы. Они найдут Тимма и офицера. Для них это будет справедливостью, что мы мертвы. Хотел бы я знать, были ли когда-то люди, которые умерли так, как умрем мы.
Биндиг небрежно выронил окурок. Он упал на утрамбованную землю к ногам Цадо, и огонек погас в смеси снега и земли.
- Мы пока еще не умерли, - сказал Биндиг, - брось об этом говорить.
- Да. Пока еще нет. Цадо бросил свой окурок рядом с окурком Биндига. – Мне хотелось бы, чтобы мы прорвались. Мы стали бы калеками, но не доставили бы им радости...
- Сегодня уже существуют разумные протезы, - сказал Биндиг, помедлив, - и умелый врач, может быть, сумеет снова сшить твои кишки.
Цадо улыбнулся, но Биндиг не видел этого. Он тихо спросил: - Что ты сделал бы, если бы ты здесь вырвался еще раз?
Неподалеку за дырой взорвался снаряд 172-милимметровки. Она, пожалуй, предназначался лесной опушке, но, очевидно, орудие было наведено слишком близко. Пока Цадо говорил, пулемет на холме беспрерывно стрелял. Танк послал вверх несколько снарядов, но русские уже надежно закопались со своим пулеметом и стреляли дальше.
- Когда я здесь, в этой дыре, размышляю о том, что я сделал бы, тогда это такие вещи, за которые мне вполне светило бы три процесса за государственную измену, - сказал Цадо.
- Здесь в этой дыре можно почувствовать, все, что можно было бы сделать и что не сделали. Можно представить себе, что можно было бы сделать, если переживешь это.
Он сделал вдох и твердо прижал руку к животу. Потом он сказал: - Нужно было бы прийти домой, а потом нужно было бы повесить людей, которые нас сюда послали, на фонарных столбах. С этого можно было бы начать. Потом тех из газет, которые фабриковали героев, и тех на радио тоже. Нужно было бы очистить гарнизоны и штабы. Пока генеральный штаб не смог бы командовать никем, кроме своих ординарцев. А потом нужно было бы подыскать несколько хороших фонарных столбов для генерального штаба и всех остальных, кто там еще командует и правит. После этого все это дерьмо закончится. Что будет потом, я не знаю. У меня нет ни малейшего представления. Может быть, мы вообще оказались в этой дыре только потому, что у нас нет никакого представления о том, что будет дальше...
Вблизи дыры снова взорвался снаряд, обдав обоих дождем из грязи и грязного снега.
- Фантазия, - сказал Цадо, - все фантазия. Мы отсюда уже не выберемся. Нам нужно было обо всем этом думать раньше. Теперь это только лишь фантазия.
- Я не знаю, что я сделал бы, если бы выбрался отсюда, - сказал Биндиг, - я думаю, я вернулся бы в свою библиотеку, если она еще существует. Я снова давал бы людям книги на время. Сам читал бы книги. Слушал музыку. Возможно, иногда ходил бы в кино. Я точно не знаю, но думаю, что это было бы все. Обо всем прочем, что еще существует, я только думал бы, но не делал.
Он зажег новую сигарету и дал ее Цадо. Потом он взял еще одну себе.
- Это так, - сказал Цадо, - именно так. У нас есть планы. Но в конце мы забыли бы все планы. Представь себе, это нас здесь бы не подстрелили, и мы добрались бы туда. Представь, что мне не разорвало кишки, а тебе лодыжку. Подумай, и будь при этом честен. Они послали бы нас обратно. Назад к нашей банде. Далеко в тыл. Там, где ты больше не слышишь снарядов и пулемета. И тогда мы выспались бы и получили бы наше продовольственное снабжение, и водку, и сигареты. Для нас был бы шоколад, и мы прихватили бы его с собой для баб. И все было бы как всегда раньше, не иначе. Если ты честен, то ты согласишься, что случилось бы именно так.
Биндиг кивнул. - Я думаю, да. Я не знал бы, что еще можно было бы делать. Я радовался бы, что еще жив, и я снова боялся бы потерять жизнь. Он замолчал и внимательно слушал пулеметный огонь, который вспыхнул снова. Он слышал, как Цадо произнес: - Такие мы. Поколение, которому они сломали позвоночник. Мы заметили это только тогда, когда захотели подняться. Мы не можем подняться сами. Мы сломаны. Я думаю, никогда прежде ни одно поколение не было сломано так, как мы.
- Варасин говорил мне, что они разобьют нашу военную машину. И затем народ в Германии должен будет научиться править самостоятельно. Я никак не могу себе этого представить.
- Это и не нужно, говорил Цадо, - мы этого уже не увидим. Может быть, это стоило бы. Но теперь это безразлично. Он говорил очень медленно и очень тихо. Ему приходилось не один раз делать вдох между словами.
- Тебе больно? - спросил Биндиг.
- Только что, когда тебя тут не было, - сказал Цадо, - я задумался, что они сделали из нас. Они взяли нас, как мы пришли от наших матерей, и приказывали нам, что мы должны делать, и что мы можем думать. Они говорили нам, кого нужно убивать и каким способом. Они давали нам ордена и маркитантский шнапс. Они натравливали нас на всю Европу, пока вся Европа нас не прокляла. Они убили нас. Задолго до того, как мы сдохнем здесь, в этой дыре, они убили нас...
- Они? - спросил Биндиг.
- Да, они. Цадо скривил лицо. Он кашлянул пару раз и при этом сильно сопел, потому что кашель заставлял кровь сочиться из раны в животе. – Когда-то позже каждый будет знать, кто такие были эти они. У нас только довольно слабое представление об этом. Но позже...
Там у опушке леса вдруг послышался шум моторов. Сначала это было только глухое бормотание работающих на холостом ходу танковых двигателей. Но потом двигатели зарычали, и грохот пулеметов смешался с ревом моторов. Это было, как будто бы внезапно весь огонь был собран вместе еще раз. Выстрелы разрывали землю на холму на куски. С вершины прибыл ответ и промчался между деревьями, разрезая тьму расплывающимися нитями светового следа. Тогда там затрещали внешние, тонкие стволы деревьев, и скрывавшиеся прежде танки поползли, качаясь, вибрируя, на свободное пространство. Это были два «Тигра» и одно штурмовое орудие. Штурмовое орудие стреляло из своей короткоствольной пушки по вершине холма. С обоих других танков протянулись нити светящегося следа трассеров. Лай пулеметов был не слышен в лязге гусениц.
Штурмовое орудие широкой дугой объезжало вокруг холма. Оба танка приближались зигзагом. Из башенных пушек вылетало пламя выстрелов.
- Боже мой, они хотят захватить холм..., - бормотал Цадо, - они хотят холм. С вершины донесся глухой выстрел противотанковых ружей. Потом вдруг в воздухе зависла пара сигнальных ракет, погрузив все в белый холодный свет.
За танками из леса двигались несколько бронетранспортеров. Это были маленькие, маневренные машины, которые приближались с большой скоростью. И потом первые пехотинцы спрыгивали с них, ища укрытие в воронках от снарядов, снова и снова прижимаясь к земле и стреляя из винтовок по холму. Между ними вспыхивали на земле маленькие красноватые огоньки. Минометы за холмом стреляли беспрерывно. Одно из противотанковых ружей подбило штурмовое орудие. Послышался острый, металлический треск и взметнулось яркое остроконечное пламя, за которым последавал оглушительный взрыв. Биндиг поднялся и высунул плечи над краем дыры. Одной рукой он махал бронетранспортеру, который поворачивал туда-сюда и приближался зигзагом. - Я не хочу здесь сдохнуть! – Биндиг пытался перекричать грохот оружия. - Я не хочу... я...
С коротким интервалом взметнулись два мощных взрыва. Оба танка попали в поле обстрела противотанковой пушки, стоявшей сбоку от холма. Чад и пламя окутали их. Танки остались на месте. Противотанковые ружья на холме без поспешности стреляли в кружившие бронетранспортеры. Всякий раз когда они попадали в один из них, он тут же трескался на части, и тела солдат, которые сидели в нем, перемешались как в вихре в свете взрыва.
Цадо осел. Он все еще прижимал руку к животу, и его глаза были широко открыты.
Биндиг видел, как бронетранспортер приближался к дыре. Он был покрашен в белый цвет. Когда он двигался зигзагом, на белом фоне отчетливо можно было увидеть черный прямой крест. В воздухе снова были сигнальные ракеты. Биндиг увидел, что это была машина с огнеметом. Со стороны он мог видеть каску солдата, который обслуживал огнемет. Он мог бы с этой дистанции убить его единственным выстрелом из пистолета-пулемета. Машина приближалась все ближе. Однажды минометная мина взорвалась прямо перед ее носом, но осколки ничего не сделали броне. Биндиг поднялся из дыры и замахал. Теперь его можно было очень хорошо видеть в свете сигнальных ракет. Он лежал, наполовину высунувшись из дыры, и вертел рукой над перевязанной головой. Сбоку за ним упал Цадо. Его рука отпустила повязку на животе. Биндиг видел, как солдат поворачивал огнемет. Из трубы брызнула зажигательная жидкость, а потом в дуле трубы вспыхнула крохотная искра. Жара ударила Биндига, когда огневая смесь воспламенилась. Он видел, как пламя приближается к нему. Это было ярко-желтое, синеватое по краям пламя, от которого поднимался черный, жирный чад. Этот бронетранспортер был последним. Другие уже горели между лесом и холмом. Но Биндиг не мог этого больше видеть, потому что пламя, подскочившее к нему, лишило его и зрения и дыхания.



****


Имена героев этой книги вымышленные. Любое сходство с реальными людьми является абсолютно случайным. Описанные события – не вымысел. В том виде, как они представлены в этой книге, они происходили в последний год Второй мировой войны на участке советско-германского фронта в районе Мазурских озер. Названия упомянутых в ходе действия местностей и населенных пунктов тоже были изменены автором.

[Моргенштерн]

Книга в полном виде, значительно исправленная, выложена на Велесовой Слободе

http://velesova-sloboda.org/archiv/pdf/ ... h-glaz.pdf

[Моргенштерн]

http://lander.odessa.ua/lib.php

Книга размещена в Библиотеке Игоря Ландера (в Ворде).
Прошу всех пользоваться вариантом на Велесовой Слободе (пдф) или вариантом в Библиотеке Игоря Ландера (ворд), а не на Либрусеке, ибо там даже мое отчество переврали. )

[Моргенштерн]

Исправленная ссылка
http://velesova-sloboda.vho.org/archiv/ ... h-glaz.pdf